Польский рассказ

— Я не знаю, когда человека можно назвать гуманистом, — сказала приятельница поэта. — Тот ли гуманист, кто, запертый в гетто, фабрикует фальшивые доллары для покупки оружия и делает гранаты из консервных банок, или тот, кто бежит из гетто, чтобы спасти свою жизнь и читать оды Пиндара?

— Мы восхищаемся вами, — сказал я, сливая ей в рюмку остаток отечественной водки. — Но не будем вам подражать. Мы не будем фабриковать фальшивые доллары, предпочитаем добывать настоящие. И гранаты делать мы тоже не будем. На то есть заводы.

— Можете не восхищаться, — ответила приятельница поэта и выпила водку. — Я убежала из гетто и всю войну просидела у друзей в чулане.

Через минуту она с усмешкой добавила:

— Да, но оды Пиндара я знаю наизусть.

V

Вскоре поэт купил в Мюнхене подержанный «форд», нанял шофера и, записав адреса наших родных и набрав поручений к друзьям, вместе со своей женой, приятельницей (филологом-классиком) и со своими сундуками отправился через Чехию на родину.

Весной мы с товарищем тоже вернулись с эшелоном репатриантов в Польшу, привезя с собой книги, костюмы, сшитые из американских одеял, и горькие воспоминания о Западной Германии.

Один из нас нашел и похоронил тело своей сестры, засыпанной обломками во время восстания; он поступил в архитектурный институт и теперь создает проекты восстановления разрушенных польских городов. Второй, очень не по-мещански, женился на своей нашедшейся после лагеря невесте и стал писателем на своей родине, которая начинала борьбу за социализм.

Наш предводитель — святой человек капитализма, член влиятельной и богатой американской секты, проповедующей веру в переселение душ, самоуничтожение зла и метафизическое влияние человеческих мыслей на действия живых и мертвых, — продал свою машину, купил коллекцию редких марок, дорогие аппараты и ценные книги и уехал на другой материк, в Бостон, чтобы там, в столице своей секты, вступить в спиритический контакт со своей женой, умершей в Швеции, и работать художником в рекламном агентстве.

Наш четвертый приятель нелегально пробрался через Альпы в Итальянский корпус, который был эвакуирован на Британские острова и размещен в трудовых лагерях. Перед нашим отъездом из Мюнхена он просил нас навестить в Варшаве девушку из Биркенау, которую он оставил беременной в цыганском лагере. Она прислала ему письмо, сообщая, что ребенок родился здоровым и остался жить благодаря тому, что его мать, ожидавшую вместе с сотнями других больных и беременных женщин очереди в газовую камеру, спасло январское наступление…

Перевод Е. Гессен.

Анджей Браун БЫЛ ЧАС ВЫБОРА…

Существуют сомнения, отсутствие которых есть трусость.

Тагор

С того момента, как три повозки, набитые братвой, скрылись в клубах пыли, пожалуй, не минуло и пятнадцати минут, когда на дороге у костела показался Сверк с раненым Жельбетом на закорках.

Было это часу в седьмом. Вся равнина, рассеченная лентой дороги, обсаженной деревьями, походила на огромную книгу, страницы которой испещрены строками хлебов; сама дорога удивительно напоминала упавшую лестницу, полоски теней, отбрасываемых стволами дерев, вытягивались словно перекладины. Тени перепрыгивали через бегущего Сверка и снова распластывались на дороге, въедаясь в пыль. Сверк бежал без передышки. Он нес на спине громоздкую тушу Жельбета, прижимая к груди его стиснутый кулак; раненый непослушными руками оплетал шею и малость душил. Длинные ноги его свешивались до самой земли. Вокруг было пусто.

Жельбет, дюжий парень, весил килограммов семьдесят, а теперь, обмякший, сделался еще тяжелее. Казалось, тело его вместо крови налито свинцом; впрочем, немцы устроили ему основательное кровопускание. Штаны и портянки промокли насквозь; левая нога превратилась в запекшийся ошметок, сплошь покрытый ржавыми струпьями. На спине, ниже лопатки, гимнастерку украшало темное пятно в форме звезды с разбегающимися во все стороны потеками. Из левого легкого, простреленного навылет, все сочилась кровь.

Сверк видел чудовищную лужу, что темнела напротив ксендзова дома, где упал Жельбет, — отвратно подернутая пыльной коркой, бьющая в нос муторным запахом. Он отгонял это воспоминание. Несмотря на вконец истрепанные нервы, он оставался человеком и от иных картин его бросало в жар, воротило с души, они попросту глушили, как обухом по голове. Хорошо, что вовремя забрал его, — ведь предоставленный самому себе Жельбет мог бы довольно скоро отдать концы. Ничто так не добивает раненого, как вид собственной обильно пролитой крови.