Польский рассказ

Солнечный свет, раздробленный на тысячи бликов, искрящихся, как рыбья чешуя, скользит по рукавам суконных мундиров, коротко подстриженным волосам, пилоткам с орлами. Особенно весело сверкает надраенный круп каштанового жеребца, привязанного неподалеку к дереву и время от времени глухо топочущего копытами по земле. Густая сеть ветвей, колеблемая легкими порывами ветерка, пропускает то больше, то меньше солнечного блеска. Несмотря на жаркий день, тянет застоявшимся лесным холодком, пропитанным запахом смолы и прелого листа. Тут, за деревянным столом, на импровизированных, врытых в землю лавках сидят офицеры: два поручика, капитан и майор. Мундиры у них без знаков различия. По соседству, в кустах, располагается обоз. Оттуда отчетливо доносится в тишине хрупанье лошадиных челюстей, пережевывающих сено. По другую сторону виднеются составленные в козлы винтовки. За спиной Сверка два солдата с примкнутыми штыками. Сам он сидит против начальства, выпрямившийся и бледный, переодетый в чистую летнюю форму и в наяренных ваксой сапогах. Смотрит невидящими глазами куда-то за спину майору, спокойным голосом отвечает на задаваемые вопросы.

— Капрал-подхорунжий Сверк, — сухо говорит майор, морща лоб, точно от внутреннего усилия, — отвечайте в последний раз. Мы воюем вместе уже довольно давно, поэтому я полагаю, что вы хорошо понимаете значение данных здесь показаний. Речь идет о выяснении правды — правды, касающейся смерти товарища.

Он умолкает на мгновение, чтобы из-под насупленных бровей украдкой глянуть на сидящего перед ним подхорунжего. Встречает холодный, удивительно ясный блеск его глаз цвета алюминия. Майор отводит взгляд.

— Капрал-подхорунжий Сверк, вы несете ответственность за судьбу раненого товарища. Как это случилось, что у немцев был обнаружен зверски изуродованный труп подхорунжего Жельбета?.. Жельбет не был способен бежать или защищаться. Он находился полностью на вашем попечении. Вы знали, что немцы делают с ранеными. У вас не могло быть ни иллюзий, ни сомнений. А кроме того, был приказ, именно поэтому отданный приказ: в безнадежных ситуациях — добивать раненого. Мы не хотим возвращаться к анализу уже столько раз обрисованной вами ситуации. Мы все согласны с тем, что у раненого не было никаких шансов, никакой надежды на спасение. Но именно поэтому… Был приказ. Вы не выполнили приказ. Почему? Прошу записывать, поручик.

Сидящий рядом офицер склоняется над блокнотом.

— Не выполнил, — громко произносит Сверк.

Скрипит карандаш поручика, из расположения обоза доносится фырканье лошадей. Комарик, сверкающий на солнце, как крошка станиоля, с тонким, заунывным писком кружит над головами сидящих.

— Не понимаю вас, странный человек! — Майор вдруг сбивается со своего сухого, невозмутимого тона, которого так долго придерживался с предельной суровостью и, как бы отринув зловещую атмосферу военно-полевого судилища, выскакивает из-за судейского стола, хватает Сверка за плечи, пытается встряхнуть его. — Ведь вы же представляете, что значит отдать раненого, беззащитного человека убийцам и палачам, которые не считают нас солдатами и регулярными частями? Он был без сознания. Сами говорили, что он был тогда без сознания.

— Да.

— Один выстрел, — продолжал майор. — Ведь он бы не знал, что это вы, а не немцы. Если у вас были какие-то предубеждения или угрызения совести, если не могли смотреть ему в глаза, то, черт побери, вы даже не обязаны были смотреть. Он был без сознания. Без сознания! А ведь могли бы избавить его от страшного пробуждения и чудовищных мук. Его разрывали грузовиками… И, в конце концов, именно для успокоения совести был отдан приказ. Не вы его отдавали. Вы солдат, и ваш долг неукоснительно выполнять приказы.

— Есть приказы, — с усилием отвечает Сверк, — которые невозможно, — он быстро поправляется, — которые нельзя выполнять.

Карандаш поручика со скрипом строчит по бумаге.

— Хотите еще что-нибудь добавить? — спрашивает майор, и голос его словно бы осекается.

— Нет.

— Эх, какой же ты лопух! — сказал старшина, командовавший конвоирами, прихлопнув наконец настырного комара на своем багровом лбу, покрытом белыми морщинами, в которых теперь заблестели капли пота. Казалось, его осенило гениальное открытие. — Если уж так было, то какого дьявола все выложил? Мог бы сказать, что пристрелил его или что уже отдал концы. Ведь немцы и покойников разрывают, чтобы не хоронить, или вешают воронью на растерзание. Не было бы невыполненного приказа и разбирательства. Нет же ни одного свидетеля. Сам говоришь, что этот мужик дал деру первым…