Польский рассказ

Может, оно и не забавно, то, что я рассказал, но зато было на самом деле. Я даже помню имя человека, который таким вот образом обеспечил меня прозвищем. Потому что Свистуновский — это прозвище.

Человека этого звали Завада. Старый Завада, так его величали. Мы хорошо знали друг друга. Я помню, как он выглядел, когда шел вдоль забоя, из которого мы ежедневно выковыривали по нескольку тонн угля на брата. Был он сутулый, сгорблен от старости, большой мешок со взрывчаткой словно привьючивал его к верхнему пласту.

Почему я его так хорошо помню?

А потому, что я всегда зорко приглядывался к нему, наблюдал за ним, когда он забивал заряды в бурки в нашем забое, следил за движениями его рук, когда он вставлял запалы и подсоединял запальные шнуры, а когда раздавался взрыв, я, затаив дыхание, пытался точно сосчитать сквозь сплошной грохот, все ли бурки рванули. Ведь я же работал с человеком, который ни с того ни с сего сделал Заваду дедом, а потом вроде бы и забыл про это. Я тогда вздрагивал при мысли о том, что Завада как-нибудь решит посчитаться в том забое, а сейчас вот шпыняю себя за такие дурацкие мысли.

Грегор должен знать, почему я рассказал об этой истории. Он наверняка знает, только высказать не может.

— Я хотел, чтобы у нас было весело, ведь послезавтра я выселяюсь из Дома шахтера.

Сказал он это неожиданно, одним духом.

Мы смотрим на него, не произнеся ни слова. Он чувствует наши взгляды, я замечаю, что у него дрожит рука, тянущаяся за сигаретой. Спустя минуту дрожит и огонек на конце спички.

Он смотрит прямо перед собой, в окно, за которым сейчас вечерний витраж из голых ветвей и музыки, доносящейся с первого этажа.

Где-то свистит паровоз. Скрипят тормоза под грузными вагонами.

Стало быть, ничего не изменилось.

Что он сказал, наш Грегор? Мы тут так говорим: наш Грегор, наш Рыжий, наш — а, бог с ним! — Свистуновский. Наш. Это важно. Конечно же, важно, когда столько времени живешь вместе, вот здесь, в этом доме.

И вдруг… Грегор уходит.

Расстаются люди, недолго жившие вместе в доме отдыха, в больнице или еще где-нибудь. Но там — дело другое. А здесь, у нас, каждый живет вроде бы не сам по себе, а как часть чего-то целого…

— Это что, хохма? — неуверенно спрашивает Рыжий.

Я вижу, что он опустил глаза. Как будто его не интересует, что ответит Грегор. А Грегор отрицательно качает головой. Значит, пересилил себя. Вообще-то я должен радоваться тому, что сказал Грегор. Ведь это из-за него я так зорко следил за старым Завадой.

Грегор.

Когда-то, едва успев появиться здесь, он схватился с кем-то в поножовщине. Отсидел за это. Вернулся. Потом пил. Ужасно тяжело было к нему привыкать. Когда вышли деньги, залез к Рыжему в бумажник.

Конечно же, это Рыжий сделал из него человека, хотя как раз за время «индивидуальной выучки» Грегор и наградил дочку Завады ребенком. А может быть, именно это и изменило Грегора?

Пожалуй, произнеси я сейчас «Гжегож», он не рассердится на меня. Гжегож — вполне приличное имя, есть в нем что-то честное и простое, тогда как Грегор — очень уж манерное.

— Я женюсь на Веронке, — произносит он после долгого молчания. И глубоко затягивается сигаретой, а я невольно следую его примеру.

— Ну что ж, когда-то же надо было.

Это Рыжий. Грегор поворачивает голову и с минуту смотрит на него. Да, многим обязан он Рыжему.

— Надо было? А я принуждения не выношу. Выжидал. А теперь вот сам хочу.

— Так ли уж это важно: хочу? — спрашивает Рыжий.

Я пытаюсь смягчить разговор.

— Девчушка рада будет, — говорю я.

Тут Грегор поворачивает голову в мою сторону. Губы его растягиваются в улыбке.

— Мариоле уже два года. — Голос у него тихий и даже как будто растроганный.

— С каких это пор ты такой добренький?

Снова минутное молчание.

— Столько времени жил с болванами. И сам оболванился, — отвечает Грегор и наконец разражается смехом.

Мне хочется включить радио. Дразнит музыка, залетающая в окно.

— Может, обмоем это дело? — спрашивает Рыжий, думая о разлуке.

Я смотрю, как Грегор встает из-за стола, как подходит к своей койке. Все его движения удивительно ловки. Как-то, еще в том забое, над нами выбило крепь. Грегор шарахнул меня так, что я отлетел. Сам он, казалось, не успеет выбраться. Успел. Он стоял в сторонке и даже не дрогнул, когда порода вдруг обвалилась с кровли.

Грегор достает из тумбочки три бутылки вина. Мне хочется смеяться.

— «Лакрима». Это уж ради тебя, — говорит он Рыжему. — Иной раз я просто понять не могу, чего ради с тобой знаюсь?

Рыжий уже сидит у стола. На нем только одна туфля, другая где-то затерялась. Рыжий — инженер-механик. Живет с нами с того времени, как умерла его мать. Он здешний. Рыжий не пьет водки, только вино. Вот и мы, пропади оно пропадом, приучились пить вино.

— Слушай, Рыжий, — говорит Грегор. — Я знаю, ты будешь петь.

Завтра День шахтера.

Я открываю первую бутылку. Мы разливаем вино и минуту любуемся его золотистой игрой.

— Ну, за нашу холостяцкую жизнь!

— Накрылась она, граждане! — говорит Грегор.