Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Особого внимания заслуживает вопрос о характере присяги, которую принесли ржевские и зубцовские дворяне на встрече с Сигизмундом III. О характере этой присяги записи о встрече ничего не сообщают. Определенный свет на эту сторону дела проливают тексты сохранившихся книг, по которым в марте 1610 г. приводили к присяге население Зубцова и Ржевы-Володимировой. Дворяне и дети боярские «целовали крест королю полскому Жикгимонту Ивановичю и ево сыну королевичю, государю, царю и великому князю Владиславу Жикгимонтовичю всеа Русии»[440]. Ясно, что, ведя переговоры отдельно от тушинского посольства, ржевские и зубцовские дворяне добивались того, чтобы Русское государство сохранилось как самостоятельное политическое целое во главе с особым государем, хотя и из польского королевского рода. Не менее очевидно также и то, что королю удалось навязать ржевским и зубцовским дворянам, как он ранее сумел навязать посольству из Тушина, признание его временным правителем Русского государства до его «успокоения». Это был еще один важный шаг на пути подчинения Русского государства власти польского короля.

Сигизмунд III и его ближайшие советники были довольны достигнутым результатом. Однако не все политики, находившиеся в королевском лагере, разделяли эти оценки. Так, С. Жолкевский, оценивая деятельность королевских послов в Тушине, писал в своих записках: «Наше посольство больше злого, чем доброго там нам наделало»[441]. Поскольку С. Жолкевский писал свои записки, когда конечный итог событий был уже известен, можно было бы предположить, что к такому заключению он пришел позднее. Однако аналогичные, еще более резко выраженные мысли обнаруживаются в доверительном письме Л. Сапеги своей жене, которое он отправил 27 февраля (н. ст.), через неделю после «отпуска» тушинского посольства.

Оценивая достигнутые успехи, литовский канцлер писал: «Все это пустяки, пока столицы и Смоленска не имеем, а этого достать трудно с таким недостатком денег, пушек, пороха, пуль, и людей мало, войско разбежалось». Послы добились бегства Лжедмитрия II из Тушина, а к чему это привело? Теперь войско из тушинского лагеря от короля «домогается многих миллионов. А где взять? А у них справедливая причина [требовать]: вы у нас нашего государя выгнали». Кроме того, те крепости, которые поддерживали Самозванца, теперь перейдут на сторону Шуйского, а это может иметь для польской политики в России самые отрицательные последствия. «Нашим [удобным] случаем, — заключал свои размышления канцлер, — был разрыв между ними (т. е. русскими. — Б. Ф.), когда согласятся [между собой] — нам удобный случай — прочь». Сапега с удовлетворением писал жене, что «тайные советники» короля — Бобола и Крыйский, ранее так радовавшиеся известию о бегстве Лжедмитрия II, теперь вынуждены согласиться с его оценкой ситуации[442].

Если цели, которых стремился достичь король Сигизмунд, к началу 1610 г. вполне определились, то путь к их достижению сколько-нибудь определенно еще не вырисовывался.

Перед столкновением

В первой половине 1610 г. территория, подчинявшаяся власти Сигизмунда III, заметно расширилась за пределы Смоленского уезда, где стояла королевская армия. 27 февраля (н. ст.) Лев Сапега сообщал жене, что королю подчинились такие расположенные недалеко от Смоленска города, как Дорогобуж, Вязьма и Можайск[443]. В конце осени — начале зимы 1609 г. в этих городах стояли польские гарнизоны, подчинявшиеся Лжедмитрию II[444]. Еще до бегства Самозванца в Калугу стоявший в Дорогобуже ротмистр из Тушина ушел со своим отрядом в главный лагерь, и в город был послан из-под Смоленска ротмистр Нелюбович, который и город, и окрестные волости взял «на имя Короля его милости»[445]. В начале января ушел в Тушино и польский гарнизон из Вязьмы[446]. Известно также, что, возвращаясь под Смоленск, королевские послы к польско-литовскому войску под Москвой оставили в Вязьме часть своего вооруженного конвоя[447]. О переходе под власть Сигизмунда III Можайска никаких сведений в дневнике похода не содержится, однако точность сообщения Л. Сапеги подтверждается записью в дневнике от 8 марта, в которой говорится о защите ротмистром Вильчеком Можайска от войск сохранявшего верность Лжедмитрию II воеводы Великих Лук Ф. М. Плещеева[448].