Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Эти объяснения были приняты как правильные исследователями Смуты, полагавшими, что после бегства Лжедмитрия II в Калугу его главной опорой стало казачество[748]. Однако, как показано в исследовании И. О. Тюменцева, в Калуге продолжал существовать «двор», организованный как традиционная для русского общества иерархия «чинов», основу которого составляли люди, принадлежавшие к окружению Лжедмитрия II еще в Тушине[749]. В случае прихода к власти Самозванца именно они должны были занять места в первых рядах русской политической элиты, что, конечно, не могло устроить находившихся в Москве служилых людей, бывших сторонников царя Василия.

Разумеется, и мотив страха перед войском Лжедмитрия II не следует недооценивать. Однако это был не столько страх перед опасностью социального переворота, сколько обоснованные опасения перед насилиями и грабежами, которые последовали бы за вступлением этого войска в Москву. Главная военная сила Лжедмитрия II — наемное войско во главе с Я. П. Сапегой — уже в предшествующие годы сумела приобрести соответствующую репутацию в глазах русского населения Замосковного края. К тому же это войско вовсе не скрывало своих намерений любой ценой добиться щедрого вознаграждения за свою службу[750].

При принятии решения об избрании Владислава имел значение и другой мотив. Расколотое долголетней смутой, вызванной столкновениями различных кланов и социальных слоев, русское общество нуждалось в царе как верховном арбитре, который бы, встав над схваткой, мог бы своими решениями содействовать прекращению внутренних конфликтов. Такой роли соответствовал не Лжедмитрий II, вовлеченный во все эти внутренние конфликты, и не представитель одного из боярских кланов, а государь из «великого рода», пришедший на русский престол извне. В этом, очевидно, состоял смысл «боярского приговора», о котором говорится в разрядных записях, «что им из Московского государства государя не обирать никово»[751]. В продолжении Псковской 1-й летописи сохранилось сообщение, в котором говорится, как бояре обосновывали свой «приговор»: «Реша от княжеска и боярска роду… не хощем своего брата слушати: ратнии людие рускаго царя не боятся, его и не слушают и не служат ему»[752].

Характерно, что другой современник, Конрад Буссов, рассказывая о том, как московские «чины» обсуждали после низложения Шуйского вопрос о судьбе русского трона, приводит в своем сочинении сходные доводы в пользу избрания иноземного государя. По словам Буссова, в Москве говорили, что, «если мы сейчас выберем одного из» вельмож «царем земли нашей, другие тотчас же начнут его ненавидеть и тайно преследовать, ибо никому неохота кланяться и подчиняться себе равному». Поэтому следует избрать «совсем чужого вельможу, который был бы прирожденным государем по отцу и по матери и не имел бы себе равного в нашей земле»[753].

Конечно, и Буссов, и не известный по имени горожанин Пскова писали по слухам, но в этих слухах, очевидно, воспроизводились те доводы, которые наиболее часто повторялись и потому лучше запомнились.

Эти аргументы, как представляется, и определили решение находившихся в Москве «чинов» (Боярской думы, Освященного собора, детей боярских «государева двора», дворянских отрядов, стрельцов, московского посада) вступить в переговоры с гетманом Жолкевским об избрании на русский трон королевича Владислава. Для участия в переговорах с русской стороны была избрана делегация, состоявшая из бояр кн. Ф. И. Мстиславского, кн. В. В. Голицына, Ф. И. Шереметева, окольничего кн. Д. И. Мезецкого и думных дьяков Василия Телепнева и Томилы Луговского[754]. Одновременно был составлен «статейный список» с изложением условий, «как ему, государю, быть на Московском государстве»[755]. Этим документом русские представители должны были руководствоваться на переговорах.