Полуночное солнце

— Как ты думаешь, в какой чум сначала он войдет? — неожиданно спросила девушка.

Я не успел ответить. Щелканье оленьих копыт и свист ясовея за чумом задержали мое внимание.

— Торопись, — сказал я, — стадо уже в долине. Это, наверное, он.

Девушка побледнела. Она торопливо схватила синее платье, и я отвернулся, чтоб не смущать ее во время одевания.

— Не надо, — сказала она упавшим голосом, — я не буду одеваться.

Смятение и мертвенную бледность я увидел на лице девушки.

— Это он? — спросил я.

— Да, — тихо ответила она, судорожно тиская в руках платье, и, точно боясь чего-то, попросила: — Мне сейчас очень тяжело. Оставь меня одну. Я буду реветь.

Я покинул чум в смутном ощущении какой-то большой правды, еще не понятой мной. Я вышел из чума и увидел посреди стойбища упряжку. Подбежав к ней, я нерешительно произнес имя человека, сидящего на нартах.

— Яптэко! — сказал я. — Здравствуй, Яптэко!

Человек быстро повернул ко мне бледное лицо, искаженное многими месяцами страданий.

— Здравствуй, — сказал он равнодушно и, заметив мой взгляд, устремленный на его забинтованную повыше колена правую ногу, на костыли, пояснил извиняющимся тоном: — Это на фронте… Отрезали доктора… Пулей разорвало… Морозом худо сделало… — И, пытаясь стать на костыли, он закачался и хрипло попросил: — Помоги мне, товарищ.

Я выполнил его просьбу. Опираясь на костыли, он посмотрел на меня невидящим взглядом и спросил как о чем-то затаенном:

— А она здесь?

— Здесь, — сказал я.

— Я все время думал о ней, — сказал он с усилием. — Помнишь, прошлой весной я говорил тебе об этом.

— Помню, — сказал я, и вновь большая жалость к Тоне Вылко опалила мою душу. Я увидел, как, неуверенно переставляя костыли, он проковылял в Красный чум к русской учителке.

Я вернулся в свой чум и посмотрел на девушку. Она все видела и все поняла, но странно — ни одна жилка не дрогнула на ее побледневшем лице, когда я сказал, что Яптэко первым посетил чум учителки.

Она утвердительно кивнула головой и сказала спокойно:

— Я подожду до утра…

И она стала ждать утра.

Она подбрасывала в костер веточку за веточкой и глазами, в которых дрожали слезы, смотрела на огонь, и губы ее подрагивали, точно она подбирала все мысли о том, что она передумала в бессонные ночи об Яптэко.

Но и утром Яптэко не пришел.

Шли минуты за минутами. Уже солнце выползло из-за гор Пай-Хоя и согнало туманы с болот. Уже подняли крик птицы на скалах у побережья, уже пастухи готовили упряжки для состязаний на празднике Оленя, а Яптэко все не приходил.

— Он придет еще, — сказал я, но девушка отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она сурово, — нет, он никогда не придет в мой чум таким, как я хочу.

И она положила на костер большую охапку хвороста.

Когда он разгорелся и мне пришлось отодвинуться от жары в самый дальний угол чума, девушка долгим взглядом посмотрела на меня, на тобоки, расшитые всеми цветами радуги, на кисет, разукрашенный бисером, и вздохнула.

— Мне очень тяжело, товарис, — сказала она и быстро кинула в костер свои подарки любимому парню.

— Что ты сделала? — сказал я, кидаясь к огню.

Девушка грустно покачала головой.

— Мне очень тяжело, но так надо, — сказала она и показала на свою грудь: — У меня уже все сгорело здесь… Сегодня ночью.

— Но ведь еще не все потеряно, — возразил я.

Девушка закрыла глаза и опустилась на шкуры. Плечи ее мелко вздрагивали. Шорох шагов заставил меня обернуться — я увидел у входа русскую учителку Тоню Ковылеву. Она смотрела в огонь, который уже превратил чудесную красоту тобоков в черные, нелепо скорчившиеся угли.

— Не надо, — сказала она, — я знаю, он полюбит тебя. — Она посмотрела на девушку и опустилась рядом с ней. — Я сделаю это. Я обязательно сделаю это, ты ведь знаешь, он совсем не нужен мне. Ему нужна такая, как ты, достойная его любви.

Тоня Вылко подняла голову. Она гордо посмотрела на учителку и сказала так тихо, что я понял, как ей было больно в эти минуты:

— Ты пришла утешить меня? Ты думаешь, что я слабая? — Девушка в смятении посмотрела на учителку и покачала головой. — Я вовсе не слабая, — выдохнула она дрожащими губами, — не надо меня жалеть…

И только лишь когда учителка покинула чум, она упала на шкуры и заплакала.

— Кто я теперь, товарис? — спросила она сквозь слезы. — Кто я теперь? Нищенка.

Я вспомнил невеселую песенку, пропетую ею в прошлом году:

Уехал милый от меня,
Оставил все мне…
Только нет
Ни губ его,
Ни рук его,
Ни взгляда черных глаз его,
И нищенкой я стала.

Что я мог ответить девушке? Какими словами я мог утешить ее? Ведь чум Яптэко был так близок от нее и так далек — дальше края земли…

СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!

Вот уже третью ночь не спит начальник рации Главсевморпути Вася Подольский. Включив репродуктор, он слышит в морозном эфире из Финляндии речь патера, с острова Врангеля передают очередную метеосводку, мыс Стерлигова перекликается с мысом Шмидта, проверяя выполнение соцдоговоров полярными станциями, но радиостанция в горах Пай-Хоя молчит.