Полуночный танец дракона

– Кажется, мы прибыли слишком рано! – радостно вскричал Леверинг. – А тогда пойдемте и посмотрим финал!

– Нет-нет, спасибо.

– Как? Вы не хотите посмотреть на свою жену?

– Уж простите меня, нет.

– Но это же оскорбление! Прежде всего – для нее! Если вы не пойдете со мной в зал, я буду вынужден применить силу!

– Ну, пожалуйста, не заставляйте меня насильно…

Тем не менее Леверинг схватил Томаса за руку и потащил его за собой.

– Мы только тихонько посмотрим… – сказал он, во всю ширь распахивая вход в бельэтаж.

Билетеры всполошились было впотьмах, но, узнав Томаса, сразу успокоились. По контрасту с темнотой зала сцена, на которой по всей ширине были расставлены шесть коринфских колонн, сверкала иллюминацией цвета роз, лаванды и первой весенней зелени. Публика сидела так тихо, что, казалось, в зале никто не дышит.

– Ну, пожалуйста, можно я выйду? – прошептал Томас.

– Тсс! Это неуважение! – прошипел в ответ Леверинг.

И вот началось. Женщина на сцене (или, правильнее сказать, женщины?) то исчезала в тени, то вновь выходила на свет, то исчезала, то выходила… И именно в этом состоял грандиозный замысел финального аккорда. Под тихие звуки оркестра одинокая женская фигурка начинала вальсировать в правом углу сцены, словно оставляя за собой в темноте светящуюся дорожку… И вдруг она вскидывает руки и поворачивает к публике лицо, освещенное лучом прожектора, и все понимают, что это Золушка, которая радостно кружится на балу, и, кажется, этому счастливому кружению не будет конца… Но неожиданно она скрывается за белой колонной… И уже через миг с другой стороны появляется совсем другая женщина. В ее лице – аристократическая бледность. Она все еще кружится, но уже без особого энтузиазма: это не Золушка, это светская дама, познавшая в этой жизни и тоску, и смертельную скуку… Она как будто вальсирует с кем-то невидимым, понимая, что он давно стал ей чужим… И музыка, кружа, несет ее дальше – к следующей колонне, заставляя Леверинга еще сильнее вжиматься в бархатное заграждение. И вот из-за колонны выпархивает новая женщина. Она еще печальнее предыдущей, сверкающий шлейф погас, лоска поубавилось… Бог мой, да это же уличная девка, вульгарная, пошлая, блестящие красные губы распялены в отвратительной улыбке – пошатываясь и пытаясь сохранить равновесие, она бредет под музыку к следующей колонне. И исчезает за ней! Потом – точно так же четвертая женщина, и пятая, и шестая! А музыка все громче, свет все ярче… Горничная… Официантка… И, наконец, уже у самого края сцены – старая седая ведьма, на чреслах которой еще болтаются остатки мишуры, а в глазах еще теплится слабый уголек жизни… Шамкая что-то сморщенными губами, она мечется по сцене, цепляясь скрюченными пальцами за темноту, и оглядывается назад, пытаясь разглядеть что-то сквозь толщу прожитых лет, сквозь бездну… Измученное, почти ископаемое древнее животное, жизнь закончена, ноги вот-вот должны подкоситься, но нет… Они упрямо продолжают танцевать этот танец жизни, которому нет конца!

Конечно же, на этом действие не могло закончиться – зритель не понял бы, если бы ему не вернули красоту. Поэтому в какой-то момент старуха застыла и через всю сцену устремила взгляд к самой первой колонне, той, из-за которой много лет назад появилась прекрасная дева. Вскрикнув беззвучным криком, она закрыла глаза и невероятным усилием воли попыталась переместиться в другой конец сцены, к своему призрачному видению. В этом порыве было столько силы, что в темноте никто и не заметил, как она ровно на пять секунд исчезла со сцены… И вот с новым взрывом света, словно промчавшись обратно сквозь время, юная и прекрасная, она возрождается у первой колонны! Она появляется словно из самой весны – и парит, как будто не касаясь этого мира, купаясь в дожде из снежинок и цветов, потому что настоящая красота не может никуда исчезнуть… Занавес.

Леверинг выглядел совершенно сраженным.

– Боже мой, боже мой! – качая головой, шептал он. – Понимаю ведь, что все это сентиментальная чушь, опереточное шоу… Но ничего не могу с собой поделать! Боже, какая женщина!

Готовый вступить в словесную баталию, он повернулся к Томасу, но тот продолжал молча смотреть на сцену, вцепившись руками в обитые бархатом перила. И вот на полотнище занавеса вновь появился кружок света… Зал взорвался аплодисментами – и занавес поднялся еще раз. И все увидели, что на сцене, среди сугробов из хрустальных снежинок все так же неутомимо кружится в танце блистательная прима… Теперь занавес то поднимался, то опускался – уже без музыки, только под гром аплодисментов, – а она все кружилась и кружилась в снегу, и с каждым разом эта картина выглядела все более зловещей.

По щекам Томаса катились слезы. Чем дольше он смотрел на поднимающийся и опускающийся занавес, за которым бесновалось белое привидение, тем слезы лились сильней. Леверинг заботливо взял его под руку.

– Ну-ну, будет вам! – сказал он.