Полунощное море (СИ)

   Обратно мы ехали вдоль залива, и я видел на берегу множество куч камней. Подобные уже встречались мне в Карелии. Нарушенные временем, они притягивали взгляд поначалу, но потом начинали восприниматься совсем привычно. Я осмотрел несколько и в тот день, не нашел ничего для себя нового и после не обращал уже на них внимания.

   Однако, завидев вдали одну, очевидно, совсем еще новую, я сказал кучеру остановить. Сооружение из множества тонких, плоских камней доходило мне до плеча и держалось, похоже, только собственным весом. Оно было непохоже на другие там. Я глядел и никак не мог уложить в голове, как же эта конструкция не рассыпается под порывами ветра - а ветер на берегу, случалось, дул очень сильный.

   Наверху был прилажен какой-то, увядший уже, цветок. Я решил, что обязан это зарисовать.

   Кучер послушно ждал, моим рвением не удивленный. Казалось, его вообще нельзя было ничем пронять и вывести из вечно покойного, молчаливого состояния. Большую часть времени я о нем даже не помнил.

   Поэтому очень удивился, когда он вдруг заговорил. К тому моменту рисовать я как раз закончил. Тогда-то он и сказал, что построил эту миниатюрную башню человек не из местных.

   Я удивился и предположил, что, возможно, какой-то норвежец или проезжий швед? А может, и вовсе выходец из Лапландии или Карелии? Кому еще, в самом деле, могло понадобиться возводить такое вот сооруженьице из камней.

   Ответ меня ошарашил. Кучер сказал, что 'ei' - 'нет'. Господин из тех же мест, что и я. Жил здесь какое-то время, весной. Очень, мол, был чудной. Да не просто жил - учился. Чему именно учился, я, правда, так и не смог понять, а извозчик явно не горел желанием вопрос для меня прояснить. Зато он вспомнил фамилию - хоть и безбожно ее переврал.

   И все-таки это была фамилия Карла.

   Если бы не наш спор два года назад, в Ревеле, я бы, конечно, подумал, что речь просто о каком-то однофамильце. Но в свете того разговора чувствовал странную уверенность.

   И тут кучер сказал, что человек тот, насколько он слышал, поехал потом в Лапландию, да там и сгинул.

   - Сгинул? - переспросил я, пораженный. Кто бы подумал, что в Улеаборге меня ждет столько новостей.

   Он кивнул. Никто из проводников, мол, не вернулся, и кто-то видел, как перевернулась лодка на одной из бурных северных рек. А сразу после там был водопад.

   Я опечалился неожиданно сильно. Пусть в нашу последнюю с Карлом встречу мы разругались, пусть, как человек, он совсем не нравился мне, узнав - теперь, когда уже ничего нельзя было сделать, - что его бездумное, лишенное всякого смысла стремление оказалось настолько губительно, я думал, что он не заслужил такой судьбы.

   И пообещал себе сразу же по приезде дать знать его семье. Решив так, я вернулся к сложенной Карлом конструкции из камней, чтобы снять с нее цветок. Единственную, получалось что, местную память.

   Хорошо помню, как протянул к нему руку, как сжал уже пальцы - и какой пронизал меня холод. Как будто на мгновение я оказался в другом совсем месте. Бескрайнем и стылом - так, по крайней мере, это почувствовалось. Хотя длилось ощущение всего миг.

   Убрав цветок за пазуху, я подивился, до чего же доводит потрясение от новостей и общее утомление. (Все-таки последние месяцы я провел в условиях для себя достаточно непривычных).

   Потом мы вернулись в Улеаборг, и оказалось, что деньги уже пришли. Как выяснилось, пришли еще за две недели до этого. В прошлый раз почтовый служащий просто не догадался, что письмо стоит искать не только на первую букву моей фамилии, но и на первую имени. Новый, к счастью, оказался умнее. Я выехал на следующий же день - через Остроботнию, а потом и Тавастгустскую провинцию. И в дороге, конечно, вспоминал Карла.

   Я никак не мог до конца поверить, что он поехал в Лапландию, движимый той именно целью, которую назвал мне в Ревеле. И когда по прибытии в Гельсингфорс оказалось, что все газеты полнятся новостями о якобы найденном в Лапландии золоте, я смутно, иррационально понадеялся, что Карл просто каким-то образом узнал об этом заранее. Узнал, потому и поехал туда. Ведь отец его близок был к императорской золотодобыче.

   Впрочем, больше, чем судьба Карла, меня на тот момент беспокоило собственное состояние. Сразу после отъезда из Улеаборга я понял, что здоровье мое разладилось. Однако надеялся, что вскоре это пройдет. Надежда довольно пустая: когда это дорога шла больному на пользу? Развивалась болезнь, впрочем, медленно, и в Гельсингфорсе я был еще вполне готов продолжать путешествие.

   В Петербург же прибыл совсем больным. Я мерз, мерз отчаянно, невыносимо. Как будто холод, который пронзил меня тогда, на берегу Ботнического залива, проник в самые мои кости - и там и остался. Поднявшись, не без помощи, в свою квартиру в доходном доме (оплаченную, к счастью, на год вперед), я тут же послал за врачом. А после - в аптеку.