Полупрозрачный палимпсест

Ложа бельэтажа. Второе действие идет к концу. Ночь. Часы на грубо намалеванной на деревянном заднике башне Кремля играют перезвон «Вы жертвою пали…» и бьют двенадцать. Из ворот вышагивают три человека, двое впереди, один позади, в парадных шинелях с желтыми кушаками, в бараньих шапках, балансируя винтовки со штыками на ладони левой руки, правой браво отмахивая от груди. На штыки наколоты билеты, которые зрители отдавали им при входе в театр. Шагают на месте бодрым прусским шагом, но не в ногу; задник при этом движется справа налево, проплывает темная кирпичная стена, потом появляются освещенные прожектором двери в проеме; к дверям ведут ступени. В проеме двое часовых: матрос с патронными лентами вперекрест сидит на ведре и курит; солдат в шинели, на корточках, наливает из чайника в кружку. Большое ружье стоит в углу проема. Увидев шагающих, солдат ставит чайник и кружку в угол, подхватывает ружье, матрос прячет папиросу в обшлаг бушлата и неохотно встает. Смена поднимается по ступеням, причем один оступается. Замешательство у дверей, толкаются, поворачиваются, разводящий негромко командует «На пле-е-е-чо!» и «Ша-а-аг… арш!», и трое шагают назад, высоко задирая ноги в сапогах и громко печатая шаг, и скоро выясняется, что смены не было: уходят те же, кто приходил, оставив прежних караульных на посту. Те глядят вслед, матрос продолжает курить, солдат прислоняет опять ружье к стенке, отхлебывает из кружки и вздыхает.

Шадрин. Ишь, гуси лапчатые. Небось сичас в теплую казарму и на боковую, а ты мерзни тут. Хошь кипятку?

Жигилев. Дай докурю.

Часы на башне бьют четверть. Шадрин открывает одну створку дверей и заглядывает внутрь, прислушиваясь.

Жигилев. Ну и ничего.

Шадрин. Вот ты погодь, ты погодь. Говорю тебе, как курсанты энти уйдуть, куранты за пол-ночь пробьють – завсегда голос подаеть.

Жигилев. Врешь ты все.

Шадрин (сердито). Ты тут без году неделя, а я через неделю почитай год. Мы с Чибисовым Колей тут сколь стояли, и как куранты, значить, пробьють…

Жигилев (передразнивает). А курсанты, значить, уйдуть… Слыхали, стара, брат, песня. У тебя с Чибисовым небось в чайнике-то самогонка была, вот те и голоса мстились. Дурак ты, Ваня.

Шадрин. Ты сам дурак. Я те его голос из тыщи распознаю.

Жигилев. Да он там вот под таким (показывает большим и указательным толщину в полверш-ка) стеклом лежит – пуля не прошибет, а ты – голос.

Шадрин. Пуля-то, можеть, и не прошибеть, а голос-то пробиваеться.

Жигилев. Ну и что он вам с Колей говорил?

Шадрин (смущенно). Да не разобрать… Вроде как Мирона какого-то зоветь.

Жигилев. Какого Мирона?

Шадрин. А шут его знаеть.

Жигилев. Эх ты, Мирон!..

Из открытых дверей доносится стон. Оба глядят внутрь, потом друг на друга.

Шадрин. Ну, слыхал?

Жигилев. Чего?

Шадрин. Слыхал, говорю?

Жигилев. Ветер будто дует?

Шадрин. Ветер… да… слышь – как в пустую бутылку…

Снизу доносится стон и какое-то бормотанье. Жигилев бросает папироску, давит ее сапогом, вертя пяткой, и делает шаг внутрь.

Шадрин. Не ходи дальше.

Жигилев. А то – что?..

Слышится стон, потом неразборчивые слова. Жигилев отскакивает. Занавес с безобразными чайками сходится посредине. Аплодисменты, глухой нестройный звук откидывающихся мягких сидений.

Констанция (шепчет). Пойдемте скорее.

Сцена третья

Небольшая курительная комната. Констанция, Хилков и Любарский сидят за круглым столом с треснувшей мраморной крышкой. Любарский без грима оказывается седеющим и лысеющим господином с усталыми темными глазами, с усами на бритом лице. Антракт и разговор как будто подошли к концу. Констанция докуривает сигарету и хочет зажечь от нее другую.

Любарский. Не надо бы больше, прошу тебя.

Констанция. Оставьте, пожалуйста.

Любарский. Но ты же знаешь, тебе вредно…

Констанция. Мне и жить вредно. Ну ладно, тогда вы докуривайте, а я пойду досматривать. Оставляю вас, господа, наедине.

Уходит по коридору в зал. Любарский берет из пепельницы ее сигарету, затягивается, смотрит ей вслед.

Хилков. Наш разговор ее как будто раздражил? Словно ей не понравилось, что я так легко согласился, хоть ничего еще, в сущности, толком не знаю.

Любарский. Как раз в сущности вы теперь знаете все, что нужно, а технические детали узнаете очень скоро. А она только снаружи крепка, а на самом деле хрупка. Легкие никуда.

Хилков. По виду не скажешь.

Любарский. Она три года сидела…

Хилков. Тоже по семидесятой?

Любарский. Нет… Росла в чужом доме, рано ушла оттуда, жила одна, училась, подрабатывала где могла, наняли сидеть с младенцем, она его как-то неудачно встряхнула – плакал беспрерывно, – поврежден оптический нерв, потом оказалось, что не только оптический… Три года в Икшанской колонии.

Хилков. Чеховщина какая-то… Где это?

Любарский. Новое Гришино, по Дмитровскому, возле Мелихова.