Полупрозрачный палимпсест

…И на озере Чад
Львы купают своих чад,
Те резвятся и урчат,
Львицы ласково ворчат.
А гишпанская шпана,
На могиле Безымянного
Командора дотемна
Поджидает Дон Гуанова
Появленья, и луна
Освещает снег летучий,
И сквозь ветра стон тягучий
Слышно будто блеянье
В Расее и в рассеяньи:
«Не сегодня и не завтра
Мы не станем пить за автора
Небывалой этой драмы;
До тех пор, пока… пока мы
Не узнаем, удалось ли
До зари иль сразу после
Третьей стражи в аккурат
Раздраконить —
(Аппарат? Наркомат? Эмират?).
Вот какой рассеянный…»

Далее шел изящный спиралевидный росчерк в виде юлы на тонкой ножке и какая-то фраза, тщательно вымаранная вдоль и поперек. Хилков с минуту не двигался, трудно глотая. Потом сложил листок и вместе с первым положил в свой блокнот. В коридоре возле уборной была другая дверь на черную лестницу.

Сцена двадцать пятая

На черной лестнице на каждом этаже тускло горел лампион на бронзовом кронштейне. Бессонно-зеленоватые стены. Серые каменные ступени; площадки покрыты шестиугольной плиткой. На каждом этаже в углу между дверями квартир прямоугольный люк для сброса мусора. Широкие рифленые перила полированного дерева; металлические балясины, крашенные той же краской, что и стены, похожие на тонкую конскую ногу.

Хилков медленно поднимался, считая ступени: по двенадцати на пролет. Итого сто без малого. От девятнадцатого этажа пошло по шести дверей на площадку вместо пяти. В середине последней площадки была крашенная мелом дверь с черной надписью по транспаранту: «Посторонним вход строго воспрещен!» На ней и на потолке над ней торчало несколько горелых спичек, вокруг которых образовались кляксы из копоти. Дверь часто красили, но сквозь белила там и сям проступали простые бранные слова всех трех типов склонения. Хилков достал ключ, с трудом отпер английский замок и поднялся еще на пять высоких ступенек.

Вторая обзорная площадка была под последним, самым узким отсеком здания, заканчивавшимся шпилем. Отсюда открывался широкий, щемящий вид на излучину мертвой реки, поверх Устьинского моста; она сплошь была покрыта тусклым, жирным на ощупь парафином с пятнами копоти, в изломах и напластованиях ближе к берегам, с темной узкой полосой, полной крошева посередине. Хилков уже утром на другой же день понял, где его держат, хотя окна Сороканичевой квартиры выходили на северо-восток и видны были только разновысокие крыши невзрачных переулков.

Тут был грубый пол, весь в серых плитах, с желобами для стока дождевой воды, с облупившимся потолком, так что свисали клочья мясляной краски. Кругом шли большие арки окон без стекол, словно огромные бойницы; они были забраны высокой, тонкой, неожиданно изящной среди всей грубой аляповатости здания загородью из черных прутьев чередующейся высоты, оканчивавшихся кольцами и с фестонами под поперечинами. Простенки между окнами были грязно-кофейного цвета. По углам висели прожекторы для ночного подсвета. У стен стояли каменные лавки. Дуло очень сильно. На лавках лежал снег, на полу поблескивала изморозь, на стенах иней. Хилков смел перчаткой снег с одной лавки и встал, держась за измерзшие прутья, которые подмывало лизнуть, как однажды в детстве он тронул языком круглые медные перила перед витриной Мюра, и кончик отлип не без потери.

Хилков сошел, посмотрел на часы и сделал полный круг, другой, десятый, держась ближе к стене, где не так сильно дуло, и стараясь не ступать в снег. Освещенная с фасада бронзовая чудовищная чета – молодые инженеры-атомщики – караулящая с двух сторон пятиконечную звезду и огромный щит с серп-и-молотом, смотрела в том же направлении, что и Хилков. В левой руке с закатанным до плеча рукавом, чуть согнув левую ногу в колене, мужчина держал серокаменный свиток, который с этого не предусмотренного вида с тылу казался пяткой мотыги или сломанной крикетной битой. Женщина с монументальной непринужденностью свободной от звезды рукой опирала большой, но нетолстый фолиант о слегка выставленное бедро. Ее знаменитую, нечеловеческой формы, перпендикулярно телу выпиравшую голую грудь, двумя снарядами навылет прорвавшую медную блузку, трудно было увидеть с такого угла, тем более что там, как и на голове и плечах, лежало снегу на полвершка. За постаментом неряшливым неводом висела перепутанная масса черных электрических проводов и кабелей.