Полупрозрачный палимпсест

Весь вечер Хилков писал в своем блокноте, пристраиваясь с ним то на подлокотнике зеленого велюрового кресла в кабинете, то на кухонном столе-одноножке, то на подоконнике в гостиной, сделав только два перерыва: однажды, чтобы смешать себе сайдкар по Сороканичеву примеру (и вышло недурно), в другой раз, чтобы сварить кофе в турецком кофейнике. Тишина была непроницаемая. Около часу, в очередной раз проходя по короткому коридору из одной комнаты в другую, он не в первый раз снял трубку телефона (он был мертв, как и раньше) и задержал взгляд на большой обрамленной фотографии, на которую раньше не обращал внимания. На ближнем плане чуть справа стояло раскидистое дерево у межи или урочища, размеченного частыми вешками; на среднем – поляна на косогоре; на дальнем – опушка леса и над ней сходящееся в перспективе небо. Он теперь только понял – и получил осязательное подтверждение, проведя пальцем по шершавой поверхности, – что фотография с фокусом: с переменой угла зрения пейзаж из осеннего (желтая листва дерева, горчичного цвета поляна, ржавый лес) становился зимним (черно-белые ветви голого дерева, черные вешки в снегу торчат особенно уныло, стальное небо) и затем все покрывается оттенками грубоватой летней зелени (причем небо лиловеет), прежде чем пожелтеть опять уже под очень острым углом, когда независимо от времени года под деревом появляется его тень.

Перечтя, он зачеркнул «шершавой» и надписал «шероховатой» и тотчас, зачеркнув выше, надписал «рубчатой»; еще, перечтя, вставил птичкой «серого» между «плотного» и «снега» и вышел опять в коридор, чтобы убедиться в верности прилагательного. Потоптавшись у фотографии, он краем глаза увидал что-то белое на полу у двери: это была вдвое сложенная записка, брошенная сквозь почтовую щель с медной закрышкой. «На прощанье, – говорилось там, – сделайте одолжение и не уходите из квартиры до утра, и во всяком случае дождитесь Сороканича – у него для Вас важное известие. Очень Вас прошу понять и простить. Ю. Л. Записку сожгите тотчас».

Хилков задумался и посмотрел на часы. Потом обошел обе комнаты: в гостиной взял с подоконника раковину с окурком и отнес ее на кухню. Там поджег на плите записку и выбросил в ведро для мусора белый уголок с черной каймой и остатками пепла. На столе в гостиной, кроме того, стояло несколько бокалов с темно-янтарными кружочками на дне; один, невыпитый, прижимал к скатерти листок. Хилков допил его и взял листок с мокрым ободком от круглой ножки. Там было наскоро записано несколько строк:

Серебристые ребра храма
Отражаются в сотнях окон.
Но теперь идет другая драма,
И со дна колокольный звон.

«Идет» было вписано над зачеркнутым «грядет», которое, в свою очередь, над зачеркнутым «идет». Потом пробел и прибавление:

Подымались со дна, легки,
Словно воздуха пузырьки…

и больше ничего. Хилков положил листок в карман, потер угол глаза у переносья, потом другой и вдруг решительно вышел в переднюю.

Сцена двадцать вторая

Глубокая ночь. Пустая площадь. Порошковый снег, очень редкий, виден только в толстом луче прожектора, падающем с крыши торговых рядов наискось к желтой от подсвета стене Кремля. Человек в пальто с поднятым меховым воротником и в лисьей шапке с опущенными ушами прохаживается взад и вперед от Воскресенских ворот до половины музея и назад на угол; одна рука в кармане, в горсти другой зажженная папироса. Поглядывает на башенные часы. Они бьют час, потом четверть, по-том половину. К нему подходит другой человек в темнозеленом спортивном пальто и лыжной шапочке и что-то говорит – первый, судя по пару изо рта, отвечает, потом они говорят как будто одновременно и вперебой. Подошедший срывает с себя шапочку, сует в карман куртки, качает головой, еще что-то говорит, что-то передает из рук в руки и решительно уходит скорым шагом. Оставшийся делает несколько шагов вперед и, сняв шапку, глядит неотрывно в темное пространство между тылом слабо освещенного гранитного короба и ярко освещенной стеной, потом, отойдя еще к музею, подносит к глазам бинокль и смотрит, делает судорожное движение, будто хочет бежать туда, куда смотрит, но удерживается, нервно ходит взад-вперед, и снова глядит в бинокль, и снова ходит.

Сцена двадцать третья

В передней Хилков надевает пальто, мохнатую «носопрятку» и баранью шапку-татарку. В это время дверь отпирают и входит Сороканич, бледный, что называется «лица нет». Снимает пальто и бросает на пол в передней. Идет в гостиную; Хилков, поколебавшись, тоже снимает и вешает свое пальто и идет за ним. Сороканич достает из буфета бутылку виски в виде ребристого кирпича с горлом и две рюмки, наливает, руки немного дрожат, пьет залпом.

Сороканич. Хотите?

Хилков. Нет, спасибо. Любарский оставил записку, что вы сообщите мне нечто важное, после чего я могу идти.