Полупрозрачный палимпсест

О. Елисей (на ходу). А я думал, что вы! Что это ваш голос.

Холодковский. Нет, не я. Но не ошибаетесь ли вы и относительно… дела?

О. Елисей. Не думаю. Я давно знаю мысли Юрия Павловича на этот счет, а когда узнал, что его… что он у вас, то тотчас понял. Тогда, когда вы исповедовались, не понял, а тут все сошлось.

Холодковский. Тогда… тогда очень прошу ваших святых молитв сегодня… и завтра, и… послезавтра.

О. Елисей. О да, конечно, всегда. Я только хотел сказать, что… я совершенно сердцем с вами… мое положение не позволяет… но я… я тех же мыслей.

Холодковский. Будьте осторожны, вас не должны видеть со мной тут… тут много камер понатыкано… и простите, мне нужно спешить…

О. Елисей. Да-да, конечно, это вы простите, что перехватил, я все ходил и всматривался… Я понимаю, вам многое предстоит…

Холодковский. Знаете, сказано, что покуда жив человек, ему все предстоит, а помрет – он сам предстоит.

О. Елисей. Это так, да, но человек, по счастью, не знает сроков, а Господь милостив и ваш недуг силен исцелить.

Холодковский. Да, по счастью… Ну, батюшка, прощайте, благословите…

О. Елисей ставит портфель между ног; Холодковский снимает шапку, наклоняет голову и складывает руки одна на другую, при этом палка падает с подскоком и несколько раз как бы бьется об тротуар. Откуда ни возьмись подлетает Нина, подбирает ее и тоже стоит наклонив голову. О. Елисей очень торжественно и изящно, соединив большой и безымянный, крестит их головы и произносит Троическую молитву. Они по очереди прикладываются к его руке и, не говоря больше ни слова, уходят на площадь. На Спасской бьет половину пятого.

Сцена девятнадцатая.

Вторник, 5 часов

Веригин стоит у окна и смотрит на проблески редкого и легкого снега в столбе прожекторного света, падающего почти под тем же острым углом, что и снег. Хилков подходит к нему и тоже смотрит. Хлопнула входная дверь, и скоро в гостиную возвращается Любарский и садится на прежнее место в кресле.

Хилков (поворачиваясь к Любарскому). Все это более чем странно, все эти уклончивости на ровном, казалось бы, месте. Не думаете же вы в самом деле, что я сейчас побегу доносить? Зачем тогда было и затевать этот спектакль с умыканием. Не я ведь вас искал, а вы меня.

Любарский. Не сердитесь. Мы все, конечно, знали, что вы никогда не донесете, а эта инсценировка умыкания была просто побочной гарантией, так как исключало вероятие какой бы то ни было предумышленности.

Хилков. Как сказать – ведь это я пригласил Нину в Художественный.

Любарский. Да, и тем невольно подсказали нам удобный в разных отношениях сценарий.

Молчат.

Любарский. Вы поймите: при всей, как вы выразились, «концентрации мистического значения» того, что мы делаем, при всей нашей уверенности в том, что это событие – не сразу, может быть, спустя какое-то время – как сказать? санитазирует? санитаризует? санитаризирует? – ну, словом, очистит, и освежит, и обновит воздух путем уничтожения, так сказать, родника мертвой воды и приготовит поворот к настоящему возрождению – при всем этом тут неизбежно встает нравственная дилемма, потому что при всяком разрушении могут быть жертвы.

Хилков. Но вы, кажется, взяли меры, чтобы исключить людские жертвы.

Любарский. Да, мы приняли меры, чтобы люди не пострадали случайно, и вот скоро с Веригиным тоже отправимся туда ввиду этих мер. Но… Не знаю, как вы, сколько мне известно, человек, в отличие от меня, верующий, смотрите на это наше предприятие с нравственной стороны теперь и особенно как посмотрите на него завтра, но… не знаю, как бы лучше выразиться… зло может существовать и без злого умысла и, может быть, даже без злодейства.

Веригин. Я хоть, может быть, и мало верующий, но много читавший и вот полагаю, что зла не существует.

Хилков. Зла не существует?

Веригин. Нет.

Хилков. Но позвольте… вы вот собираетесь уничтожить, как вам представляется, самую сердцевину зла в России, этот, как сказал Юлий Кагосович, родник мертвой воды – как можно уничтожить то, чего нет?

Веригин. Это и так и не так, тут вся точка в слове «существует». Какую бы аналогию… ну вот разве трение существует? Нет, но только является – когда вот рукой проведешь по поверхности (проводит рукой по подоконнику), и чем быстрее, тем больше его чувствуешь – тепло, потом горячо, и можно сжечь кожу. Понимаете ли?

Хилков. Не совсем.

Веригин. Зла нет, потому что нет ничего доступного, вернее, соположнего, соответствующего нашему бытию, что бы не было сотворено. Но возникает – чудное слово! то есть поднимается, подымает голову – некое следствие движения против воли «Сотворившаго вся»: в виде предупредительного тепла или, если продолжать тереть, в виде сожигающей страсти.

Молчат.

Хилков. Интересно, что скажут в Чистом переулке.

Любарский. Ничего не скажут.