Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Улица Королева, дом семь. Четырехэтажный, выкрашенный в желтый цвет (как многие дома в Питере, или как дома в нашем городе, построенные когда-то пленными японцами). Квартира два. Тоже на первом этаже. Что-то нам всем, Сабановым, первые этажи достаются. Чтобы не отрывались от земли? А то все рвемся в космос (муж сестры с его ракетами и брат-скрипач)…

Первой меня увидела мать — она, видимо, уже прослышала о возможном приезде сына и стояла в подъезде, тоненькая, в старой болоньевой куртке, как девочка, вышедшая на свидание. Рядом с ней сутулилась такая же старушонка, они о чемто говорили — я успел услышать слова «стиральный порошок» и «Ельцин». — Андрей!.. — Мама припала ко мне. Губами искала мои губы. Боже, после крашеных губ Ани чисты ли мои?.. — Похудел-то как! Войдя в дом, обнялся и с сестрой Еленой, раздобревшей невероятно (такой была некогда наша бабуля), и с белобрысой ее дочуркой лет пяти, которую еще не видел, и подмигнул сыну-пузану, стоящему как Ленин на броневике, в коляске. — Нашей старшей-то нету в городе… учится на менеджера в Англии, — похвасталась сестра. — А этих родили из страха.

Я пожал короткую сильную руку ее мужу, добродушному физику Диме (у него кривая улыбка, как запятая) и с легким испугом открыл дверь комнаты, куда мне показали глазами мои родные. Там в кресле, раскинув колени, сидел отец и важно листал многостраничную газету. Знал же, что приехал, но не вышел, выдерживая характер.

Боже, как он постарел!.. Лысый, в синих струйках вен, какой-то маленький, мослы плечей блестят, бровки торчат как колоски ячменя… На отце блеклая синяя майка и старые милицейские штаны. Босые ноги в пованивающих тапках. Медленно поднял на меня глаза, синие, круглые, как у ребенка. И я словно услышал скрипочку Моцарта (Es-Dur KV 364, fur Violine, Viola und Orchester, 2. Andante), ту волшебную мелодию отпевания…

— Что долго не был? — почти твердо произнес старик. Только показалось, язык у него теперь стал толще, с трудом ходит во рту. — С демократами митингуешь? — Он кивнул на телевизор. — Я тебя вроде видел в толпе. Просрали СССР… а теперь ищете защитников? Мать из-за моей спины мягко остановила его: — Ну, сколько же можно о политике?.. Он музыкант. Он со скрипкой приехал, он нам сейчас песни сыграет… Нина из своего магазина дубленку ему принесла… сейчас будут мерить…

— Женщинам — выйти прочь! Дайте мужикам поговорить. — И когда мать выскользнула из комнаты, отец поднялся столбиком, подтянул брюки выше живота, выпирающего, как засунутый под одежду воздушный шарик, и угрюмо заиграл скулами, став опять немного похожим на Бетховена. — За встречу-то дернем? Купил бы. Сижу как гэ-кэ-чэ-пист в «Матросской тишине».

Увидев, что я собрался в магазин, мама охнула, а сестра поймала меня за рукав, горячо зашептала:

— Ему нельзя… нельзя… только-только говорить начал…

Но из спальни донесся зычный рев отца:

— Я здор-ров, здор-ров! И требую, понимашь…

Мы сели обедать и налили старику одну рюмку, он ее быстро, как воду, выпил и с горделивой ухмылкой обвел всех взглядом. Мол, смотрите, каков я, рано хороните. Щекастый Дима пожал плечами, сестра, вздохнув, отвернулась, мама затрепетала, как травинка:

— Налей мне больше!.. чтобы ему меньше осталось.

Но не успел улыбающийся отец поднять кривыми неловкими пальцами вторую рюмочку, как вдруг его глаза закатились, он обмяк и повалился мимо стола мне на колени. Господи, да что с ним? Разыгрывает?

— Он умер?.. — зарыдала мать. — Умер?..

Я поднял отца на руки — мне помог Дима — мы, роняя задами стулья, перенесли старика в спальню и положили на заправленную кровать. Я схватил его за запястье. Оно было мокрым. А пульс оказался таким частым — как тремоло балалайки — что я испугался. Я не знал, что пульс может быть подобным.

— «Скорую»? — я метнулся к сестре, которая задумчиво сидела в большой комнате возле телефона. — Почему не звонишь?

— У него — пьяный обморок. Очнется часа через три. Если очнется. — И пояснила. — Печень ни к черту. Я даже деньги предлагала — врачи отказались под капельницу класть… Говорят, не дай бог еще умрет…

Мать тихо выла, закрыв глаза рукой. И стыдно ей было за старика, и жалко было его… А я не знал куда деться — ведь это я, приехав наконец-то к родным, спровоцировал всех выпить водки.

Время от времени то Дима, то я мяли руку старика. Пульс терялся, уходил, снова возвращался как трассирующая очередь в темноте…

Так все и просидели допоздна, пока отец не очнулся. — Таня?.. — еле слышно позвал он жену.

Мама метнулась к нему, потом к холодильнику, налила в стакан кефиру и — снова в спальню:

— Миленький, вот… вот…

Он что-то невнятно бормотал, булькал питьем, хныкал. И когда мы поняли — беда миновала — все вспомнили, что так и не поели. И сели ужинать. И мы с Димой хватили по полному стакану водки — «чтобы меньше ему досталось». Впрочем, на меня она подействовала не сильнее воды.

Дима рассказывал, что на их на комбинате каждый день крутятся газетчики, тележурналисты, экологические комиссии, расспрашивают рабочих, измеряют вокруг и ниже по реке радиацию.