Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Наташа музыку слушала, изумленно открыв рот, а как узрела картину на Тёпой, испуганно отвернулась. И больше вверх не взглядывала. По моей молчаливой просьбе Тёпа картину перевернул — на изнанке суриком было небрежно написано: Лаврин И.А. «Осень». 75х110.

Но я видел — развеселая обстановка, в которой жил Тёпа, потрясла Наташу. Понравилась та небрежность, с которой он пропивал деньги, раздавал полудрагоценные камни — агат, кошачий глаз и прочие — он их насыпал моей жене целый мешочек… И мешочек-то был бархатный, с пояском, который затягивается… И сам Тёпа нравился Наташе. Как он шепотом сам себе подпевает во время перестука по тарелкам и барабанам на английском языке:

— Y lave, lave, lave… — и вдруг на русском. — Пиф-паф!

Наташа никогда прежде не бывала в мире богемы. И она легко приняла с первого же дня сальные шуточки Тёпы, высказанные интеллигентским говорком, без каких либо эвфемизмов, ей льстил его журчащий смех в ответ на любую фразу Наташи, при этом он показывал ей и мне большой палец: мол, какая молодчина. Но вряд ли он слушал, что она лепечет, — просто радовался, что рядом дышит такая свежая молоденькая женщина.

Наконец, и ему захотелось, я понял, пообнимать горячую тварь, как он выразился, — позвонил и привел вечером грудастую рыжую тетку в расстегнутой дубленке. Та увидела Наташу — и сразу к ней. — Ой, какая малявка, котенок на лавке! — Дубленка летит в угол. — А какой размер у тебя бюстгальтер? — Кофту — не глядя на спинку стула. А сама бесстыже смеется. — У меня — как у Синди Кроуфод… А под какую музыку с любимым чики-чики-чик? — Она уже знала, что я скрипач. — Или ему несподручно при этом играть? А можно на коленки… — И обратилась ко мне. На щеках, как розы, румяна. — Почему твоя пятиклассница молчит? Еще классику не знает? Трудно сказать, что больше обидело Наташу. То, что ее обозвали пятиклассницей, или то, что она «классику не знает». — А под «болеро» Равеля сама не пробовала? — вдруг выпалила Наташа, вскинув голову. Конечно, трезвой не стала бы препираться, а вот у пьяненькой вырвалось. Этот Тёпа, перед тем, как привести свою женщину, заставил нас выпить за удачу, хохоча и подмигивая.

Брякнув про «болеро», Наташа тут же и растерялась. — О, о!.. какая школа! — завопила обрадованно шумная гостья. — Да, да, там так страстно кончается. — И кивнула Тёпе. — Надо взять на вооружение! — И мне тоже кивнула со знанием дела. — Хороший, хороший выбор.

Я промолчал. Нет, не со мной Наташа спала под эту музыку, «болеро» Равеля я ей не играл. Ишь, какие новости про Мамина высвечиваются… Не зря он в нашем разговоре про Моцарта и Глинку ввернул. Значит, у него дома и вправду классическая музыка имеется. Наверное, лазерный проигрыватель стоит.

Дина (так звали знакомую Тёпы) от хохота свалилась на колени барабанщика. Наташа вопросительно зыркнула на меня синенькими глазками — поняла, что непоправимое сморозила. Ну да ладно, простим. Вправду еще глупа, как пробка.

Так мы прожили у Тёпы дней десять, дышали гнусным дымом и запахом небрежно погашенных сигарет (и Тёпа, и Дина курят), спали на нечистых простынях… И что-то новое возникло в наших с Натальей отношениях.

То ли я обиделся на нее за то, что слишком легко она вошла в легкомысленный мир богемы, позволяет Тёпе целовать себя в губы, в пятку (он шалун), и она мою обиду почувствовала… А то ли дело в том, что Наташа опять вспомнила о Мамине, вспомнила, может быть, еще с какой-то неведомой мне хорошей стороны… Так или иначе, она загрустила.

Надо было что-то делать, на что-нибудь отвлечь друг друга. Я принялся было снова рассказывать о скрипке… как ее делают, какие сорта дерева берут, как сушат, но Наташа плохо слушала. — Своди на концерт, — попросила она. И я обрадовался. В конце концов, сколько можно пить, хохотать… Да и от Дины подальше.

Мы побывали в органном зале, бывшей церкви. Потрясающе играл Баха и Франка молодой музыкант с кудрями из Питера.

Филармонический концерт мне понравился меньше, но Наташу потряс огромный оркестр. Тем более, что мы сидели близко. — Ой, сколько их… А это какой инструмент? А тот, вроде толстой колбасы? А большие скрипки — виолончели?..

Но музыка, если слушать ее днем и вечером суток трое подряд, утомляет, особенно человека, который не очень любит и знает музыку. Но все же как бы снова между нами с Наташей установились тайные светлые связи.

В буфете консерватории, угощая шаманским, я нашептывал ей о великих музыкантах прошлого. Она впервые услышала знаменитую историю про то, как враги подрезали струны Паганини, и он потеряв первую, вторую, третью… продолжал играть на последней, одной, не теряя темпа. Пальцы в кровь.

— Ты такой же!.. — польстила мне Наташа. — Такой же уверенный…

Твоими бы устами…

Вернувшись из красивого мира, где люди нарядно одеты, разговаривают тихо, и то лишь в перерывах, Наташа будто в первый раз увидела квартиру, где мы живем. И взялась сразу же, среди ночи, наводить порядок. Перемыла всю желтую, в окурках, посуду, протерла полки, подоконники. Подмела и вымыла, наконец, пол, и стал виден ромбический рисунок зеленого линолеума…