Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

…На Амазонке каждые десять километров — схожие по цвету бабочки под одним названием, но разного размера — стремительно меняются виды…

…Он был без сознания, когда в темном без лампочки подъезде старуха-соседка споткнулась об его тело и закричала, испугавшись… из ближайших квартир выглянули другие люди… наконец, вызвали «скорую»…

И Попереку отвезли в областную больницу № 1. В невнятном состоянии он там пришел в себя под капельницей.

Утром его нашла жена — уже не в реанимационной, а в палате на шесть человек — перевалила его на коляску и к себе, в академгородскую больницу.

Окончательно он понял, что живой, что видит что-то и соображает, в палате на наклонной кровати, в одноместной. И рядом сидела в белом халате Наталья.

— У меня что? Инфаркт? — хотел он спросить, но только промычал невнятно. Однако она поняла.

— Нет. Все будет хорошо.

— А ш-ш мееея?.. (А что у меня?)

— Майкрософт. — Это она пытается острить, как вечно острит сам Поперека и все его коллеги-физики. А у самой носик покраснел.

«Микроинсульт», — понял Петр Платонович. А как же мозг? Мозг как??? Моз-з-зг???

— Микро, микро, — успокоила жена. — Шевельни правой рукой.

Он шевельнул. Хотел было поднять…

— Тихо-тихо. Теперь левой.

Он шевельнул и левой, но ему показалось: она словно чугунная.

— Ничего, ничего. Ногами пока не двигай. Лежи. Все пройдет. Да уже и прошло. Бывает хуже.

— Н-не-е… — замычал вдруг Поперека, пытаясь приподняться в постели. Некогда болеть. Что за чушь собачья?! Если в общем всё неплохо… Но вдруг в глазах потемнело, и словно опять в голове река хлынула.

— …Я тебе что сказала? Лежи.

— О-око шшо-обо… (Только с тобой? Пытается шутить, неуёмный.)

Она сидела рядом, глядя на мужа. Лицо у Попереки серое, как бетон, губы желтые, кадык ходит — пить хочет? Или опять что-то сказать желает? Допрыгался, добегался. Всю жизнь в нетерпении, в замоте. Наталья помнит, как испугалась еще в молодости — поговорив однажды с кем-то по телефону, в ярости швырнул об стену трубку, и та разлетелась на железочки да голубые пластмассовые ниточки. Поперека никогда не мог дослушать человека, если тот тянет резину, перемежает слова, несущие информацию, всякими «так сказать», «э-э», «ну». Он и к себе жесток, как чужой себе самому человек, — ощущает каждый бездарно прожитый день на уровне трагедии.

Его, помнится, еще в молодые годы ошеломила повесть Даниила Гранина про ученого Целищева — тот записывал каждый час своей жизни, планировал дела по месяцам на год вперед и проверял их выполнение! Учась в НГУ, Петр никогда не ходил ни на какие общественные собрания — комсомольские, профсоюзные. Если староста группы поймал на выходе, улыбался-скалился, как фотографирующийся американец, блефовал: ему поручили в горкоме ВЛКСМ выступить где-то на заводе… или: приезжает знакомый академик… или: отец вызвал на телефонные переговоры…

Любимое начало любой его фразы — среди любого разговора — слово «нет»:

— Нет. Я считаю…

— Конечно, ты прав, но я…

— Нет, да! Эта формула…

— Контра! — изумлялся ласково его первый наставник, профессор Евдокимов, ныне академик. — И откуда такой взялся? Ты же родился в СССР, при советской власти?! Не досмотрели, не досмотрели органы… не половые, конечно, а те, те…

— Ну и что? — ухмылялся молодой ученый.

Люди, к Попереке не дружелюбные, шипели:

— Невнимателен к товарищам. Бежит — как будто в заднице скипидар.

— А у вас его почему-то нет! — сверкал узкими зубами Поперека. — Ах, вы собираетесь жить триста лет? Да и насчет невнимания… напр-расно. Я вот заметил: у вас сегодня поцарапана мочка уха, неаккуратно брились? На штанине волосы. Выгуливали собаку? — Это всё — уже уходя.

— Шерлок Холмс! Вам бы в милицию пойти.

— Нет, поработаем в науке.

Он мог из кинотеатра выбежать через пару минут, если затащили на примитивный, как амеба, прогнозируемый насквозь фильм. Бывало, уходил из театра со спектакля по ногам, как Евгений Онегин, сердитым шепотом бубня «бездарности». Мог заглянуть на выставку художника и тут же исчезнуть. Ему казалось: вокруг сплошь малоодаренные люди и нечего жечь время на вникание в их серость. Он тосковал по Новосибирску.

«Я и сам серость, так зачем ее множить?!» — бормотал он Наталье.

ТВ он больше не смотрит (если бы там состязались умы, ну, хотя бы как в ранних передачах «Что? Где? Когда?»…), его унижает пошлость, угнетают навязанные стране все эти гнусные шоу с южными мальчиками, хорошо знающими лишь русский мат, и истасканными женщинами с сигаретой в пасти, вся эта грандиозная имитация искренних исповедей о сексе с подставными людьми, готовыми за деньги на что угодно…

Человек достоин только гениального!