Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Настроение испортилось вдрызг. В самом деле, что происходит? Конечно, Инна Сатарова не пропадёт — деньги у нее есть, в паспорте шенгенская виза. А если понадобилась виза чешская… наверное, ей не отказали. В конце концов, заплатит, в маленьких государствах визы продают. Но почему до сих пор Инна не в Барселоне? Ах, надо было спросить у беспокойного мужчины номер телефона отеля, где остановилась его больная жена. А если и позвонишь, что в «reception» скажут? Нет человека. Пора бы, кстати, черт побери, ей самой аукнуться. Неужто образцы не дошли по назначению? Не приведи Бог, случился скандал? Голова кругом…

И Петр Платонович побрел к Братушкину.

У Василия Матвеевича собралось много разного народа, из своих — толстый АНТ и Анюта, она весело режет хлеб, колбасу, Антон откупоривает шампанское, целясь с ухмылкой в Анюту, та визжит и отпрыгивает в сторону. Остальные парни стоят, ждут. Среди них полузнакомый (где-то виделись) мужичок лет пятидесяти, в тесной темной тройке, в очках, и совершенно неизвестный Попереке высокий старик, с седым завитком над лбом, благодушный, с клубничками на щеках и на носу.

Дверь в спальню сына приоткрыта (кажется, впервые) — там на заправленной кровати лежит одетый, но без ботинок, и, кажется, пьяный человек — руку подвернул под себя и не вытащил. На васиного сына не похож — возраста такого, пожалуй, как у Попереки.

— Рабина нет? — спросил Петр Платонович и тут же пожалел об этом.

— Ко мне евреи не ходят, — процедил Василий Матвеевич и рассмеялся, как бы давая знать, что пошутил. А лицо у него сегодня совершенно черное, пил, что ли, всю ночь.

Поперека подобных шуток не признает. Мгновенно озлившись, зыркнул глазами по собравшимся:

— Тогда и мне тут нечего делать. Моя жена еврейка.

— Наполовину, — пискнула с улыбкой Анюта. — А вообще она хорошая.

— Любая жена — не более, чем подстилка, — пробубнил Братушкин. — И нечего о них. Давай, садись.

— Жена — второе тело мужчины! — не соглашаясь, уже завелся Поперека.

— У тебя, вижу, много было тел, — видимо, пытаясь смягчить ненужный разговор, сказал Василий Матвеевич. — И это хорошо. Садимся же, мужики.

Поперека помолчал, опустился на самый дальний, у торца стола, расшатанный стул и, кивнув Братушкину, выпил полстакана водки. И уже собрался встать и пойти прочь, как новорожденный взял гитару:

— Ну, чё, не уважишь, не споешь с нами?

— Споет, — торопливо закивал Антон, утирая платочком пухлые губы.

Оскалившись, словно пьяный, Братушкин запел «Степь да степь кругом». Все молчали. Собственно, никто Братушкину сейчас и не был нужен — он пел очень хорошо, пронзительным, высоким голосом, каким никогда не говорил.

— А л-любовь твою-ю
я с собой унес… —

И сверкнув синими злыми глазами, буркнул: — Наливай!

Когда выпили по второй, хозяин квартиры увидел, что Поперека тоскливо поглядывает на часы, и намеренно захохотал:

— Анекдот хотите? — Знает, что Петр Платонович любит травить анекдоты. — В самолете «Аэрофлота». «Кушать будете?» — «А каков выбор?» — «Да или нет».

Или еще. Пельменная в Одессе. Клиент: «Мне пожалуйста, еще одну порцию пельменей». Официант: «Вам что, мало? Или понравилось?»

— Кстати, анекдот еврейский, — не удержался Поперека. Но сам не стал ничего рассказывать. Из головы не выходила Инна с рюкзаком, а также непостижимые ответы из Нью-Йорка.

Когда выпили по третьей, за память о родителях, Василий Матвеевич вдруг отбросил гитару и, словно ожесточившись, стал быстро говорить-шипеть, как он рос на окраине города, как возвращались из лагерей бывшие пленные, в том числе и родные Братушкина.

— И все равно свою р-родину не проклинали! — В кого же метит Братушкин этими словами? Уж не в Попереку ли?.. Да нет, наверно. Все ж таки старые коллеги, почти друзья. — Всем тяжело, надо терпеть… друг друга не предавать!

Из его сбивчивого рассказа-вопля можно было понять, как предвоенный террор прокатился по семье Братушкиных. Отец Василия, Матвей Иванович, работал председателем райисполкома, когда к нему приехали чекисты из области и попросили подписать для «тройки» список односельчан Братушкина, которых следовало раскулачить и сослать в Игарку. Матвей Иванович отказался — вокруг беднота, за что ссылать? И с того дня он ждал, когда приедут за ним. Но его всё не трогали. Через год внезапно взяли брата Ивана (а их было трое братьев, Михаил, Иван и Сергей). Через два года началась война, Михаил ушел добровольцем на войну, вернулся в 45-ом, а в 47-ом вернулся из лагерей Иван. Михаил спросил у него: «Когда тебя арестовывали, почему не сказал, что ты не Михаил?» — «Я подумал, меня все равно теперь уже не отпустят, а тебя тоже посадят».

— Вот какие были наши отцы?! Своих не предавали, семей не бросали, с молодыми блядями под венец не шли…

«Постой-постой, он все же в меня метит, — наливаясь раздражением, поднялся из-за стола Поперека. Ишь, уставился, и Анюта испуганно глядит в эту сторону. Да, отец мой женился на молодой, уехал в Томск… но вам-то какое дело?! И кого он предавал? Тоже служил в армии, Венгрию прошел…»