Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Когда приятели приволокли его домой, он, бедненький, визжал, как заяц. Вызвали «Скорую помощь» — мощный сутулый врач дернул и вправил сустав. За несколько дней возле постели сына Алексей и Броня снова как бы сблизились. И поплакали, и поспали вместе, вечно зябнущий Алексей и жаркая женщина, разбросанная во все стороны, как белая Африка… И перестала она рыкать на вернувшуюся наконец от Светланы старуху, даже купила ей шерстяную кофту и умолила, буквально встав на колени, надеть ее:

— Мамочка! Я же от чистого сердца! Ну прости, если что было не так… прости!

И оттаявшая от неожиданной ласки мать Алексея, уронив слезинку, надела новую зеленую кофту… Снова мир, мир! И все же что-то надломилось в Алексее Александровиче, тоскливо ему и одиноко. Все время ждет нового удара судьбы. Может быть, на время для покоя все же развести женщин — в санаторий какой-нибудь матушку отправить?

Но стоило лишь заикнуться об этом, как мать наотрез отказалась:

— Сынок, нечего деньги переводить, я вполне здоровая. — Наверное, подумала, что ее прочат в дом для престарелых. А уточнять, уговаривать сын не стал. Потому что и это не выход.

Однако мучайся-не мучайся, а жизнь идет своим чередом, тащит всех вперед, в будущее — так весенний ледоход уносил в детские годы на своей зеленой спине разорванную зимнюю дорогу с натрусанной соломой, лунки рыбаков, зазевавшихся собак и зайцев…

И человек упирается лбом в новые загадки и новые соблазны. Случилась неприятность: Шуру, проживавшую в общежитии молодых ученых, обокрали. Она пришла на работу зареванная, рассказала, что ездила вечером на концерт Аллы Пугачевой, вернулась поздно, а дверь открыта.

— И много пропало? — спросил Алексей Александрович.

— Всё.

— Что всё?

Девушка рассказала, что унесли телевизор и чемодан с обувью и летними тряпками. Алексей Александрович позвонил участковому и пошел с Шурой в общежитие.

Когда сотрудник милиции записал со слов Шуры перечень пропавшего, взял у нее заявление и ушел, Алексей Александрович вызвал с инструментами Нехаева, и мужчины за час-полтора починили дверь Шуры: поставили новый замок и обили жестью ее край, измочаленный фомкой. Затем Алексей Александрович притащил Шуре из лаборатории телевизор «Самсунг», подаренный ему прилетавшими год назад в Академгородок корейскими учеными.

— А вас не поругают? — спросила Шура.

— Нет, — отвечал Алексей Александрович и все не уходил. Нехаева он отправил на работу, а сам стоял у окна и смотрел вниз, на скверик, отделяющий это здание от другого, точно такого же. На бечевках сохнет белье, на скамейке сидит седая женщина с седой собачкой возле ноги.

Шура что-то сказала.

— Да?.. — спросил он. — Извините. — И повернулся к девушке.

— Я ваши книги наизусть помню… «Три скачка России»… Где вы доказываете, что Россия развивалась скачками в согласии с ритмами Солнца…

— Да перестаньте! — поморщился профессор. — Это ширпортреб.

— А монография? — вызывающе спросила Шура, взмахнув локтями, как крыльями. И, расцветая всеми веснушками, стала очень красивой, похожей на один из женских портретов кисти Петрова-Водкина. Ей бы красную косынку. — Я ее тоже прочитала! Там гр-рандиозная мысль! — Она процитировала: «Не существует мало-мальски приемлемого, логичного понятия прогрессивной эволюции. Сегодня никто не может дать ответ на вопрос, ведет ли отбор автоматически к прогрессивной эволюции».

Алексей Александрович смутился:

— Эта мысль не моя, а Тимофеева-Ресовского.

— Но разгадка-то ваша!

— Если она верна… — Он сам не знал, о чем сейчас думает.

— Как же не верна?! Вы… — И она вполне грамотно принялась объяснять ему его идею, за которую он, собственно, и стал доктором наук…

Потом он рассказал ей, как в детстве рассердился, когда его приятель соорудил со старшим братом красивую загадочную машину (ящик) со всякими ручками, а он, Алексей, не мог догадаться, для чего она. Оказалось — ни для чего! Таинственное влекло, а когда выяснилось, что это обманка, Алеша ужасно расстроился… Лже-тайна.

— Да, да, — шептала Шурка. — Тайна должна быть настоящей. Вот как у нас…

И он остался у нее на ночь.

Как студент-двоечник, стыдливо отворачиваясь от знакомых, сбегал в синих сумерках зимы в магазин, купил бутылку вина и торт, и они поужинали всем этим.

Нет, он не тронул ее — они пролежали ночь рядом, напряженные…

То, что он ее не тронул, она, конечно, оценила как благородство. Но и он, и Шура понимали — словно бы по молчаливому уговору, — что будут вскоре и другие, более сладкие и мучительные ночи…

Однако прежде должен был состояться — и состоялся — тяжелейший разговор с женой.

— Ты почему не ночевал дома? — Губы ее были словно известкой обметаны, как у работниц на побелке. Глаза впали и сверкали страшным лиловым высверком, как у ангорской кошки.

Алексей Александрович молчал, словно впервые разглядывая ее. Эту женщину он больше не любил. Так же, как его больше не любила Галя Савраскина.