Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Скажешь, ночевал в лаборатории? — продолжала Броня. — Я там была в четыре утра — тебя не было. — И словно бы с грозной интонацией, но давая этим, может быть, даже против своей воли возможность мужу признаться в другом, более простительном грехе, простонала: — Пил?

— Д-да… — с готовностью признался Алексей Александрович.

— И где? — И сама же подсказала: — У Нехаева дома?

Чтобы обелить Нехаева (или приберегая для другого случая?), Левушкин-Александров буркнул:

— В общаге университета…

— Очень мило. Доктор наук — со студентами? Или со студентками?! Бронислава шла по следу, сама пугаясь своих вопросов и все равно следуя логике жены. — Кто такие? Или и этого не помнишь?

— Один мой дипломник… — врал, мучаясь, Алексей Александрович. Может, прямо вот сейчас и сказать: прости, полюбил другую, она добрая, тихая… Он… он получил долларами гонорар в «Sciencе». — И продолжал, заодно самоуничижаясь: — Я давно не получал, а он… четыреста зеленых…

Поверила ли, трудно сказать. Но когда через неделю он опять остался на ночь у Шуры, утром, придя на работу, еще с улицы в окне лаборатории увидел Броню.

Она сидела белая, как высокий мешок с мукой, в белой распахнутой шубе, посреди комнаты, а Нехаев расхаживал перед ней и размеренно говорил:

— Нет, нет. Все вре-время про вас га-гаворит, какая умная, красивая… — И кивнул на дверь: — Вот и он. Подтвердит.

«Зачем он так сказал? Господи, что придумать? В голове словно пламя крутится. А вот сейчас и отрезать, пока Шурки нет… прямо и сказать: ухожу. Оставляю тебе всё — и прощай. А маму куда? Разменяют квартиру. Маму она не выгонит — мамина фамилия в ордере».

Броня молча смотрела на мужа. Он хмуро кивнул, повесил пальто на вешалку, шапку повесил — упала. Поднял — снова повесил. Хоть бы Нехаев снова что-нибудь плел.

Жена отвела прыгающий взгляд. Она, кажется, обо всем уже догадывалась. А может, и нет?

И тут как на беду — влетела веселая, румяная с мороза Шура в короткой серой шубке нараспашку. И, сразу все сообразив, звонким голоском, чтобы спасти его:

— Извините, Алексей Александрович… Я… я в город ездила, у моей подруги мать болеет… доставали от давления… — И как бы только сейчас увидев гостью: — Здрасьте, Бронислава Ивановна.

— Здрасьте, — вяло ответила Бронислава. И вдруг баском, с интересом в глазах: — А почему вчера вечером вы не были у меня?

Шура застенчиво засмеялась. Все-таки умна, юная стервоза:

— На дне рождения была у подруги. Выпили за ваше здоровье. Она вас тоже знает, Бронислава Ивановна, по телевидению смотрела, как вы о духовности говорили, об истории…

Броня вздохнула, сдерживая гнев, как можно спокойней поднялась и выплыла из лаборатории. Надо бы идти за ней и что-то объяснять. «А вот не пойду. Не пойду!..» И все-таки пошел.

Он догнал ее на выходе, возле старушки-вахтера с вязанием в руках. Молча миновали ее, оказались на улице.

— Ничего не говори! — сквозь зубы прошипела Броня. — Всё ложь.

— Почему? — пробормотал Алексей.

— Ты насовсем ушел?

— Да никуда я не уходил! — Алексей вдруг представил, как мучается мать, оставшись одна — глаза в глаза — с недоброй Брониславой. — Ну так совпало. Сегодня вот — закончится работа — сразу домой.

Не глядя на мужа, женщина кивнула и пошла. И он подумал: «С работы отпросилась, искала меня… Разговоры, наверно, всякие…»

5

Прошло несколько дней. Алексей возвращался с работы вовремя. И жена повеселела, купила новое платье с вырезом и бантиком на плече. Но характер — штука неисправимая. Вечером снова нахамила свекрови. Во время ужина, глянув на нее, засмеялась:

— У тебя макароны на подбородке… как шнурки на ботинке! — Сынок прыснул, а Броня, осознав, что она ляпнула, тут же пересилила себя, поправилась: — Да шучу, шучу… Дай вытру.

Мать потемнела лицом, медленно, отталкиваясь рукой от стола, поднялась, как кривая свечка:

— Да уж сама… — Обтерла платочком подбородок. — Спасибо, сыта. — И ушла-ушаркала к себе.

Сжав зубы, Алексей Александрович сидел за столом и чувствовал, как вновь подступает тоска и вместе с ней нечто темное, страшное к горлу. Он готов был в который раз убить эту огромную жаркую женщину с шевелящимися сладкими губами. Что еще такое она говорит?

— Да ладно уж… — пела, как девочка, Броня. — Ну, правда же, я не хотела…

А вот взять и немедленно увезти мать в Америку к Елене? Кажется, племянница впрямь хорошо устроилась, недавно письмо Светлане прислала. Зовет всех в гости, у нее свой дом… Но мать самолетами летать боится, а на океанском лайнере — это, верно, плыть не меньше месяца. Да и не обойдется без качки…

— Ты куда?!

— Похожу вокруг дома, — промычал Алексей Александрович, хватая с вешалки дубленку.

— Сапоги надень! — Броня выплыла из кухни. Остается одно: самому исчезнуть. Потому что все равно работа не идет. Помучается жена и плюнет. Она крутая баба. И уж мать-старуху, поди, не выгонит.

Но, если он сбежит, мать, конечно, обидится, а то и проклянет его. А с Митей что будет? Мальчик только-только начал умнеть, читает про Одиссея и Пенелопу.

Нет, никакого выхода нет. Никакого.