Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

У сартов не принято заставлять женщину производить какие бы то ни было тяжелые, черные работы, а потому такие случаи, как помощь мужу при кладке глинобитных стен и пр., можно встретить очень и очень редко, среди наибеднейшего кишлачного люда, где женщина привычней к работе, чем в городах, и то не иначе как на внутреннем дворе. В некоторых кишлаках Наманганского уезда, ближайших к горам (Нанай, Кук-яр, Кызыл-язы, Ахтам), где, за отдаленностью базара, тануры для печения хлеба делаются на дому, в бедных семьях женщины иногда пособляют мужьям и в этой работе. Устанавливаются же тануры всегда почти самими мужчинами. В тех случаях, когда женщина принимает участие в одной из подобных работ, она делает это всегда по своей доброй воле. Никогда не приходилось не только видеть, но даже и слышать, чтобы муж приневоливал жену к такой работе, которая не входит в круг ее исконно-обычных занятий. Можно думать, что основной причиной этого служит дошедшая до максимальных размеров привычка согласовать свою жизнь с обычаем – расмом, в основе которого, как известно уже читателю, лежит тот же ислам.

Выше мы сказали уже, что не только все состоятельные женщины, но даже и большинство тех бедных, которые имеют мужей и достаточно взрослых сыновей (свыше 10–12 лет), избегают сами ходить на базар, посещение которого считается для них неприличным. Тем не менее в базарный день женщин здесь немало.

В переулочке, пустынном в обыкновенные дни и набитом в базарные и конным, и пешим людом, стоит несколько десятков женщин в серых и синих, затасканных и отрепанных паранджи с мотками пряжи в руках. На углу, прижавшись к стене и присев на корточки, в таком же отрепанном паранджи сидит маленькая, сгорбленная старушонка; на коленях у нее широкая, плоская корзина с лепешками, поверх которых наброшен красный, затасканный и засаленный дастархан; о том, что она старуха, вы узнаете по морщинистым сухим рукам со скрюченными пальцами. Мимо нее проходит молодой парень с такой же корзиной на голове и во всю глотку орет: «иссык» (горячие), привлекая этим возгласом покупателей. Старушонка сидит молча, ибо ей не только кричать, но даже и говорить громко на улице и грешно, и зазорно; она женщина, заифкши, заиф (что по-арабски значит – «слабый», «беспомощный»). Идете вы мимо нее и невольно думаете, не для нее ли, именно для этой седой, сгорбленной старушонки был пригототовлен сей многозначительный термин, поистине она заиф. Очень возможно, что она просидит молча здесь, в уличной грязи, и лишь к вечеру успеет продать свои 20 лепешек, выручив на них каких-нибудь 10–15, много 20, копеек чистого барыша.

Будь у нее подросток сын, она послала бы его на базар, а сама осталась бы дома, но послать ей положительно некого. Дочь была замужняя, умерла; сын был, ушел работать поденщиком в Ташкенте и пропал без вести; был муж, умер несколько лет тому назад, оставив ей крошечный дворишко, в котором живет она изо дня в день, наедаясь досыта лишь в редких, исключительных случаях, да и то не дома, а где-нибудь в гостях, на поминках, на праздниках, где ее угощают в качестве нищей. Как не умирает она с голоду, известно одному Аллаху. Поистине, Аллах велик, и чудны дела Его. Он акбар (великий); Он рахман (милостивый); Он хи (сущий)[420]; Он дал ей силу приучить свой организм питаться в течение суток одной лепешкой и несколькими чашками того, что она называет чаем, и что, в сущности, есть отвар ей лишь одной известных трав. Судите сами, что было бы с ней без Аллаха.

Но пойдемте, читатель, дальше по базару; не стоять же нам здесь, перед этой старушонкой.