Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

(Продолжение следует)

«Русский Туркестан». 1906, № 123

По отъезду Кауфмана наша комиссия приступила к предварительным работам, выразившимся главным образом в распределении комиссарских участков. Мне, ради близости к Намангану, в котором оставалась семья, пришлось начинать работу с злополучного кишлака Гур-тюбе, в котором год тому назад я воспринял не весьма приятные впечатления. Межевых чинов, которые должны были производить инструментальную съемку земли, еще не было; они только ожидались. Инструкция комиссарам была сфабрикована заранее. Согласно ей мы должны были разными способами собирать сведения об урожаях, базарных ценах, об ирригационных, почвенных и иных условиях, для определения норм податного населения. Кроме того, по очень обширной программе, должны были собираться разного рода статистические данные. Главнейшая суть дела была в схемке; но землемеров, как я уже сказал, не было.

Запасшись инструкциями и разными сведениями, я отправился в Наманган. Устроив там свое маленькое походное хозяйство, с джигитом и переводчиком (тогда я не мог еще свободно говорить по-сартовски[670]) я выехал в Гур-тюбе, «к месту своего нового служения».

Приезжаю в Гур-тюбе вечером. Осень. Холодно становится. Старшина устраивает меня в грязной, сырой и совершенно темной сакле, с крохотным отверстием в крыше. На следующий день утром отправляюсь бродить по кишлаку с целью осмотреться немного и попутно собрать какие-либо «статистические данные». Решаю на первый раз произвести счет немногочисленным домам небольшого кишлака и записать имена домохозяев. Сарты бегут от меня и запирают калитки и ворота на запоры. Стучу – не отворяют; зову – не откликаются.

Выхожу за кишлак, в поле. День серенький. «Унылые печальные места!»

Вот здесь Нила угораздило «фортель» выкинуть. Там «это» случилось… дальше «они» лежали… Боже мой, Боже мой, какая тоска! Какая гложущая, невыносимая тоска!

Нет, думаю, так нельзя. Это значит раскисать и нервничать. Этого совсем не требуется. Надо взять себя в руки и как-никак приниматься за работу.

Возвращаюсь в кишлак; приглашаю к себе старшину; пою его чаем, ублажаю, как могу, и исподволь приступаю к расспросам, опять-таки на предмет получения «сведений» и «данных», он начинает нести очевиднейший, ни с чем несообразный вздор.

Первый сеанс, безусловно, не удается, второй тоже, от третьего я уже сам отказываюсь и лечу в Коканд.

В Коканде узнаю от Носовича, что землемеров нет, и они прибудут еще очень нескоро, а потому нам вышлют несколько человек топографических кондукторов, которые будут снимать инструментально лишь контуры дач, а внутренняя ситуация будет наноситься на планы по измерениям сартов…..щей[671], измеряющих землю бечевкой, которая, как известно, на дождь ссаживается, а на солнце вытягивается.

Пробую говорить о совершенной бессмысленности такой постановки дела – не внемлет.

Мне обещают дать знать, когда кондукторы прибудут в участок, и я, в ожидании их, временно уезжаю в Наманган. Через несколько дней, получив надлежащее известие, еду в Гур-тюбе. Оказывается, что приехал только один кондуктор, что больше их нет и что за поздним временем года – был уже ноябрь – межевые работы вскоре же прекратятся, а потому вряд ли имеется смысл их начинать.

В совершенном отчаянии еду в Наманган, посоветоваться с П.В. Аверьяновым.

Приехав в Наманган под вечер, я узнал, что здесь Скобелев. Вскоре же он прислал за мной, было уже часов около 9 вечера. Мы беседовали втроем, Скобелев, Аверьянов и я. В общих чертах я сказал так: комиссия открыта преждевременно и совсем наспех. Население еще не успокоилось, и получить сколько-нибудь сносные сведения нельзя. Землемеров нет, и они будут еще нескоро. Основная работа, съемка, в удовлетворительном виде не может быть произведена. Очевидно, что все это делается так спешно и бессмысленно потому только, что Носовичу нужно красивое содержание. Такие отношения к делу и к казенным деньгам я считаю преступным и думаю, что следует временно расформировать комиссию.

Скобелев со мной не согласен; он сказал, что теперь не может быть разговоров даже о временном расформировании комиссии, но что необходимо все-таки установить картину безусловных дефектов настоящего положения дела.

Он взял лист почтовой бумаги и под мою диктовку записал несколько пунктов, несколько основных положений.

Потом этот хорошо памятный мне разговор перешел на всякую всячину и около часа или двух ночи закончился очень оригинально. Скобелев, разойдясь и воодушевившись, начал рисовать грандиозные и крайне фантастические картины будущих войн, возможных по его мнению в Средней Азии. Я не вытерпел, рассмеялся и сказал: «Знаете, Михаил Дмитриевич, на кого вы теперь похожи? Не сердитесь, пожалуйста, но, право же, вы напоминаете очень юного корнета, который, сильно позвякивая шпорами с рассверленными репейками, поет или декламирует:

Кубок и сабля, сабля и кубок;
Пью за здоровье розовых губок».