«Помещичья правда». Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII—первой половине XIX века

Но, разумеется, не все, что задумано, сделано. Только в ходе исследования, точнее — написания текста, оказалось, что целый ряд сюжетов, аспектов темы требуют дополнительной детализации, которая вряд ли возможна в одной книге, если не превращать ее в неподъемную и в прямом, и в переносном смысле. Хотелось сказать как можно больше. Однако я все время колебалась, вела внутреннюю борьбу, с одной стороны, азартного исследователя, стремящегося ввести в оборот новый материал, с другой — автора, который пытается руководствоваться критериями достаточности информации для аргументации концептуальных положений. А потому не покидало чувство досады на то, что очень много материала осталось «за кадром», не удалось прописать целый ряд сюжетов, представить более выпукло целый ряд героев, понять немало нюансов сложных проблем социального взаимодействия, шире показать как персонологические, так и другие контексты. Одновременно все это сочеталось с опасением, что читатель-концептуалист будет чувствовать усталость от информационной перегруженности текста. Постоянно возникали сомнения относительно того, нужны ли толстые книги. И хотя мне близка и понятна идея, что прецедент научности не должен презентоваться в больших книжных форматах, — вместе с тем я ориентировалась не только на эти идеалы, но и на такие образцы, как, например, монографии М. Д. Долбилова и Б. Н. Миронова почти в тысячу страниц, появившиеся в 2010 году и получившие значительный резонанс (правда, не только из‐за своего объема).

И все же вопрос, где поставить точку, был моим постоянным спутником в последние годы. Вначале я заявляла, что берусь за рискованный проект и хочу лишь приблизиться к пониманию «помещичьей правды». Но только по завершении с очевидностью поняла, насколько дерзкими были мои намерения. И, как ни парадоксально это будет звучать в конце книги, я убеждена, что в исследовании проблемы ставить точку рано. Понимаю, что предприняты лишь первые подступы. И все-таки, чувствуя недовольство, думаю, стоит напоследок поделиться некоторыми своими наблюдениями — не столько ради моих героев, сколько ради того явления, которое называют украинским XIX веком. Ведь я не могу согласиться с его интеллектуальным наполнением, прочно закрепленным историографической традицией. Не могу согласиться с тем мнением (консервирующим изучение этого отрезка нашей истории), которое прозвучало, например, в положительных отзывах Натальи Яковенко на последнюю книгу В. Кравченко, — что в XIX веке «навеянные западными идеями модернизационные проекты обращены не в будущее, а к наследию прошлого». Что ж, возможно — если воспринимать это наследие исключительно в дискурсе национального возрождения, через историко-историографическую точку зрения, через произведения представителей пантеона «украинских патриотов».

Сознательно избегая нациотворческих и нациогенезных сюжетов (ведь я видела свою задачу в другом — отойти от восприятия XIX века как только лишь периода формирования украинского национального самосознания), я все же пришла к неожиданным для себя выводам, как будто изменив собственному образу Новой истории Украины. Оказалось, что синтез ментального и социально-экономического может быть довольно продуктивным, особенно в отношении той поры, когда на арену вышел homo economicus. Как ни странно, именно рассмотрение крестьянского вопроса в широком смысле понятия показало, что часто бессознательно, невольно, просто своим повседневным бытованием, хозяйственными устремлениями, обусловленными потребностями времени, малороссийское дворянство закладывало фундамент под то, что называют «украинское национальное возрождение». И заслуга этого дворянства, на мой взгляд, не в создании «звена преемственности между казацкой и новейшей Украиной», как писал И. Лысяк-Рудницкий^[1774], а в создании самóй новейшей Украины. Причем в основе ее исторической легитимации лежал не казацкий миф, отношение к которому у ранних «украинских патриотов» было не таким уж и однозначным^[1775], но, напротив, идея социального взаимодействия в первую очередь всех неказацких групп населения (а отнюдь не идея социального первенства одной из них).