Поместный собор Русской Православной церкви. Избрание Патриарха Пимена

– Мне? Нисколько! Наоборот, если Вы выступите, я в ответ выступлю против Вас с филиппикой, и это будет там, где нужно, вменено мне только в заслугу. И я скажу, что Вы требуете от нас строгого соблюдения канонов, а сами, когда это для Вас удобно, их не соблюдаете. Из этого выйдет спор, неполезный для Церкви… вот и выйдет, что Вы повредите Церкви.

Мне показалось, что это было, скорее, похоже на своеобразное «передергивание», со стороны митрополита Никодима, «смысла пользы и вреда» для Церкви.

– Так Вы считаете, что это вред? А ряд архиереев, здешних архиереев, считает, что постановления 1961 года вредны для Церкви, и советует мне выступать.

– И кто же эти архиереи? – спросил митрополит Никодим.

– Я этого не могу Вам сказать.

– Да и не надо, я и так их знаю. Я обо всех архиереях знаю, кто что думает… они у меня все, как на ладони, – с улыбкой сказал митрополит Никодим.

– Может быть, Вы их всех и знаете, они все здешние, но имен я Вам все равно не назову, – ответил я.

– Не называйте! – продолжал митрополит Никодим. – Я Вам сам скажу. Один из дальней окраины, другой тоже, но несколько ближе, а третий из центральной России.

Я, конечно, догадался, что митрополит Никодим имеет в виду архиепископов Вениамина и Павла, а кого он имел в виду под словами «из центральной России», я не мог тогда догадаться, а узнал значительно позже. Во всяком случае, я не назвал ни одного имени и никак не реагировал на намеки митрополита Никодима. Тот продолжал настаивать, что мое выступление принесет вред Церкви. Конечно, я был поставлен в трудное положение – наносить вреда я не хотел никому, и поэтому обратился с вопросом к митрополиту Антонию Сурожскому, который присутствовал при разговоре, но все время молчал.

– Владыко, какое Ваше мнение?

– Я думаю, – ответил митрополит Антоний, – что если одни мы, заграничные, выступим против постановлений 1961 года, а все остальные будут молчать, то это будет воспринято в определенном смысле: вот мы, мол, какие герои, а здешние все – трусы и предатели Церкви. Мы нашим выступлением можем бросить обвинение всем нашим собратьям, которые находятся в несравнимо более трудных условиях, а себя выставим героями.

Эта аргументация митрополита Антония меня психологически более обезоружила, чем все доводы митрополита Никодима. Лезть в герои я не хотел, и само подозрение, будто я хочу «быть героем» и ради этой только цели хочу выступить – было для меня нравственно тяжким ударом.*

– Героем быть я не намерен, – ответил я, – а если, как вы оба считаете, мое выступление на Соборе будет вредно для Церкви, я готов отказаться и говорить не буду. Более того, я откажусь от слова, но подам письменное заявление, что по-прежнему считаю постановления 1961 года противоречащими канонам и по совести не могу их принять.

– Пожалуйста, – ответил митрополит Никодим. – Вы можете сделать такое заявление.

Разговор наш окончился.

Было уже поздно. Возвращался я к себе в гостиницу со смешанным чувством – грустным и, вместе с тем, облегченно-спокойным. Грустным потому, что я уступил, отказался быть последовательным до конца, попался, говоря по-человечески, на уловку – дать немедленный ответ в тот же вечер. Ведь сумел я поступить иначе с митрополитом Филаретом, когда ответил ему: «Сейчас уже поздно, не могу дать ответа, дайте подумать до утра…» Но, с другой стороны, у меня возникло чувство облегчения, как будто гора свалилась с плеч. Отчасти потому, что я устал бороться один против всех, и ведь не нашлось ни одного человека, который бы был готов поддержать меня открыто на Соборе. Мне было грустно еще и потому, что я обратился к нашему Экзарху с духовным вопрошанием – как к старцу, и он дал мне ответ. Может быть, по человеческому разумению – слабый и неправильный, но в котором, верилось мне, выразилась воля Божия о мне и о моем участии на Соборе. Словом, я грустно успокоился, но потерял интерес к дальнейшему ходу дел на Соборе. И если все же мне пришлось еще раз выступить, и даже очень остро, то это было совершенно неожиданно для меня самого… то есть, как я смею думать, по воле Божией. А поступил ли я правильно, решив не выступать на Соборе о постановлениях 1961 года, до сих пор не знаю, но полагаю, что да.

1 июня

Четвертое заседание Собора началось во вторник, 1 июня, в 10 часов утра. Так как оно должно было быть всецело посвящено прениям по докладам, и могли, несмотря на все предосторожности, возникнуть неожиданные инциденты, то все иностранные гости были накануне вечером благоразумно увезены в Москву – осматривать ее достопримечательности и кататься на катерах по «московскому морю», пока мы заседаем на Соборе. Вернулись они только на следующий день к моменту выбора Патриарха.