Перед началом выступлений ораторов на заседании Собора председатель митрополит Никодим сказал, что записалось 52 оратора, и потому время выступления каждого будет строго ограничено десятью минутами. По истечении этого срока он даст знак звонком, сначала тихо, а если оратор не остановиться, то и более энергично. И вот начались выступления. В них я, согласно моему вчерашнему решению, не принял участия, и когда дошла очередь до меня и митрополит Никодим назвал мое имя, я встал со своего места и громко сказал: «Я отказываюсь от слова!» Митрополит Никодим совершенно не прореагировал на это и назвал имя следующего оратора.
Конечно, я мог бы построить мое выступление несколько иначе, мог бы не говорить о постановлениях 1961 года, а сказать, например, о карловчанах или о «миротворчестве», но я считал в принципе неправильным умолчать о самом главном и говорить о второстепенных вопросах. Именно поэтому я решил прямо отказаться от выступления, и смысл этого решения был понят членами Собора.
Относительно же самих выступлений я скажу, что, в отличие от прений на Архиерейском Совещании, они были лишены подлинного интереса, ибо в них отсутствовала основа всякого настоящего диалога: различие во мнениях и возможность это различие высказать. Со второстепенными вариациями все, в сущности, говорили одно и то же, и это было убийственно скучно. Некоторое исключение составило выступление митрополита Антония Сурожского и еще двух-трех ораторов. Но все это было исключением, скорее, по тону и форме, чем по содержанию.
Все выступления строились на следующих трафаретах: «…Мы с глубоким вниманием выслушали содержательные, всеобъемлющие, исчерпывающие доклады (подхалимы добавляли: «блестящие, талантливые, глубокомысленные». –
После обеда председательствующий митрополит Никодим заявил, что «из 68 записавшихся ораторов высказались 36 человек, а остается еще 32. Хотите ли вы их выслушать всех? Тогда нам придется совершить здесь всенощное соборное бдение. А если у вас на это нет сил, то можно прекратить прения и предложить остальным, не высказавшимся еще ораторам, подать свои выступления в секретариат в письменном виде для включения в соборные деяния». С места стали раздаваться голоса о прекращении прений. Я был поставлен в трудное положение: все это переливание из пустого в порожнее было тяжким занятием и, главное, бессмысленным времяпрепровождением, но с другой стороны, некоторые члены нашего Экзархата еще не выступили (Драшусов, Лосский), а в их выступлениях можно было ожидать и нового и интересного. Драшусов, как он мне сам говорил, очень хотел выступить и был огорчен, что ему не дают говорить, поэтому я сказал: «Выслушивать всех оставшихся ораторов, действительно, утомительно и нецелесообразно. Но получилось некоторое нарушение равновесия… мы слушали много мирян из Церкви в пределах Советского Союза, но ни одного из зарубежья. Поэтому прошу выслушать нашего представителя от Бельгийской епархии, В.Е. Драшусова».
Митрополит Никодим сразу отреагировал: «Если мы дадим слово Драшусову, то должны будем дать слово и представителям от американских Патриарших приходов, и от благочиния в Венгрии, и от Иерусалимской миссии, и от Закарпатской Руси т. д. Они ведь все записаны». Из этого можно было сделать вывод, что выступление Драшусова было нежелательным, а может быть, и опасным. Как бы то ни было, предложение мое было отклонено, и прения на Соборе закончились.