Помни о Фамагусте

Освободителю нравился старый Джалил. Солидный и лысый (островки над ушами и на висках, седая щеточка усов), плавный в преувеличенно вежливых, ироничных движениях, почтительный к нижнему классу прачек, уборщиц, кровельщиков, сторожей, дружественный с подчиненной скворешней «Моллы Насреддина», язвящий начальству. Маяк заблудших, слепень ювеналий, респектабельный персонаж распускаемых им про себя анекдотов. Три шутовских лица на одной голове, включая свое, неулыбчивое. Освободитель благоволил к его шуткам и выписывал их в сафьяновую, с монограммой, тетрадь, откуда заимствуем две. Джалил, он же дядя Молла, дивясь отсутствию очереди, обращается к вокзальному билетеру: «Мне, пожалуйста, в купейном до Шуши». — «Вам нельзя, здесь билеты только партийцам». — «Отличная мысль! Так, может, они и железную дорогу для себя проложат отдельно?» Зерно второй, отвлеченной остроты, как сказал бы магрибский поэт-бедуин, мастак считать звезды через прореху в шатре, склевали птицы, изменившие прежним зимовьям, но в «Насреддине» ее встретили раскатами хохота, перешедшими в уныние и растерянность, что, по редакционным меркам, и было задачею остроумия. Ночь, темные купы деревьев, мирным кошмаром объят летний город, столица столиц. В пирамиду Мавсола («мавзолей», вульгарно сузивший объем своих понятий, и чересчур употребительные собственные имена в журнале вымарывались) является тайная депутация наркоматов. «Революция в загоне, — шепчут они, обступив куклу в стекле. — Трудящемуся не верят, верят бумаге, социализм захвачен бюрократами». — «Да», — отвечают останки, и костлявые пальцы в парафиновых мундштуках рвут узел галстука, точно гарпия кус мяса. «Люди устали, им хуже, чем при помещиках и буржуях». — «Да», — говорят мощи, искривляясь гримасой. «Мы боимся вымолвить и полслова, всюду подсадные утки и ящики для доносов». — «Да! Да! Да!» — орут мощи и трясут саркофаг, так что в ближних кварталах просыпаются спящие. «Что же делать, отец, подскажи?» — дрожит депутация. — «Ждать. Ждать. Ждать. Но не в этом пыль нашей вечности», — умолкает мумия навсегда.

На обложке последнего «Насреддина» кремлевская свора доила апшеронскую нефтяную буренку. Неделю назад, покровительствуя крамоле, Освободитель карикатуру одобрил, но депеша покончила с вывертами. Джалил не волновался за двух своих давних соратников, им должна была капать советская пенсия, перебьются, лягут на дно. Обнявшись с ним на прощание (чего-чего, а свиданий не будет), почтарь и физиолог сплыли в Батум, в Феодосию, и там играли на бильярде у моря, посыпали маринованные баклажаны чесноком, гуляли по набережной в парусиновых, начищенных зубным порошком и мелом штиблетах и умерли в один день, в мужских пятнадцатирублевых комнатах, под одеялами, с разницею в два года. С младших взял клятву убраться в анонимность гражданского роя — пустое, лгуны наглотались пьянящего газа и расшибутся в лепешку, чтобы имя осталось в печати. И они стали воспевать хлопок-сырец, миллионы коробочек, собранных рабынями поля, плоскими двадцатилетними старухами, луноликими красавицами под перьями щелкоперов, фонтаны труда, нефть, что во множестве мест добывали, как полвека тому, до машинного бума — землекопы-канканщики рыли колодцы, тартальщики и желонщики вытягивали жидкость желонками, чындырщики подчищали ветошью берег, стали описывать состязания судоремонтных бригад, колоннады санаториев с пионерами и библиотекарями высокогорных аулов, лебяжьи хороводы дев и джигитовку, декады писателей, поднимавших виннорогие тосты, дудевших в тимуридские карнаи на обжорных, под небом постеленных самобранках, рифмачей, по двести строк в день переводивших с нанайского на сберкнижку, это, как и все, что не касалось ручного труда, было описывать приятней и легче, это они, служа в новых изданиях, видели сами, и скепсис, воспитанный «Насреддином», был слизан восторгом перед справедливостью мира, разрешившего публиковаться их именам, и только двое избежали подвала на Ольгинской.