Помни о Фамагусте

«Дядя Молла, извините, я хочу рисовать, я не буду бухгалтером», — один за всех честно сказал Исмаил-рисовальщик, псевдоним — Исмаил-эфенди. Смешной малый, выдумщик, как Джалил. Приплел иранскую революцию, шесть перестрелок у Аракса, эвакуацию гарема. «Не сомневаюсь, — кивнул шеф. — Только не пересаливай, грубым тоже любезна тонкая грань». — «Как вы догадались?» — побледнел Исмаил-эфенди. — «Несложно, сынок, у тебя смачный карандаш, он был мне по вкусу». Для отвода подозрений Исмаил устроился в табачную будку. Уже гоняли вовсю тунеядцев. А так — не бей лежачего, рисуй напролет, синекура, но страх загнал картинки под прилавок. В ларьке крутились сплетники, балаболки, зеваки, завернувшие перекинуться и стрельнуть (ему не мешало — подстегивало), и, орудуя кисточкою под спудом, Исмаил боялся высунуть кончик листка. Но однажды (сиеста, безлюдье) зашел, вытирая бусинки пота, тучный дядя в перехваченной имеретинским ремешком рубахе, фуражка, двухзамковый портфель, спросил «Дукат». Качество дрянь, не берите, товарищ, прохрипел Исмаил и заерзал, сердце его колотилось, забегал язык. А вот, господин, фирменная наша набивка, тут же, при вас, на специальной машинке-с, болтал он угодливо, в лихорадке, тараторил еврейско-приказчицкой феней, чего ни разу еще, никогда. Ну-ну, добродушно прокашлялся инженер, химик с харьковским университетским дипломом. Но и это не все, есть всем папиросочкам папироса, затянулся — вовек не забыл. Исмаил в ужасе слушал собственный голос и, была не была, резко откинул газету, как в морге срывают с покойника простынь. Ба! Тут живородящая жизнь, дамочка с персями навыпуск поправляет, выставив ножку, чулок, и если справа таращится многоквартирный домина, то левый, у дворового деревца, наблюдательный пункт занят непритязательным мастурбатором из студентов, небось утром и чаю не попил. Вы что? Да вы что?! Провокация! — зашумел инженер. — Да я вас! — Молчать! — обрушился Исмаил. — Я вам… не провокатор. Это дело… всей моей жизни. У меня… ничего больше нет. Возьмите. Пожалуйста. Я прошу. — Безумец, — понизил тон инженер, — ужели вы думаете, я возьму непристойную пачкотню? — Да, потому что вам этого хочется, — сказал Исмаил. — Осторожно, не помните рисунок, — и помог ему, запыхавшемуся от жары и волнения, расстегнуть двубортный портфель.

День спустя он всучил еще три рисунка троим из дома Саади. Табачный ларек стоял на караванном перепутье квартала, напротив громадного мавританского билдинга, в нижних и средних этажах которого, не скупясь облицованных мрамором, расположились бухгалтеры, плановики, фининспекторы водопровода и пищетреста, а на крыше гремел кинотеатр, летом открытый, и свил гнездо ресторан «Гюлистан», куда в двух сияющих лифтах кавалеры поднимали атласных и крепдешиновых, крепжоржетовых дам. Это был опасный, термидорианский ресторан. Исмаилу не привелось в нем бывать, однако по доносившимся сверху флюидам разнузданных разговоров и анекдотов, по шепотку «Не угодно ли марафета?», витавшему над пыльными пальмами, форелью в бассейне и дорогими несвежими скатертями, он мог судить, что почти сплошь завербованные официанты были посвящены в тайны преданной революции, в которые нельзя вникать никому. Иностранцев в «Гюлистан» не пускали, для притекавших ручейком иностранцев был приземистый, посапывающий от казенного рвения бульдог-«Интурист», но и там скатерти были несвежими, в невыведенных пятнах от вина и мяса, пальмовые листья в чехольчиках пыли, а официантам, неспособным, по незнанию чужих языков, довести до начальства разговоры клиентов, не давалась золотая середина меж халдейским раболепием и советским же хамством. Гюлистанские подавальщики были вежливы, корректность включалась в программу с балыком, заливной осетриной и фирменной, под брусничным соусом, куропаткой.

Кульминация — заполночь, в ожидании воронка. Приезжал раз в неделю, без объявления даты, с двух до полтретьего, в этом лишь интервале обычая, коему в пару был придан негласный бретерский устав «Гюлистана»: только тот или та причислялись к внутренней партии пира, кто не сбегал до бронзовых ударов гонга. Никого не стесняли, удирайте до срока, отлежитесь в постелях! — милиция не меняла времени посещений. Но внешнее общество распадалось до двух. Эти люди гордились своей косвенной, наблюдательной причастностью к смертникам, и к двум их смывало, а чтобы войти в короткие отношения с обреченными, надо было стать одним (одною) из них. Тогда бы не было и отношений, как нет их у сестер и братьев, они просто братья и сестры. Внутренний орден держал двери открытыми, но восполнял пробелы не за счет внешней среды. Сменщики попадали в омут ресторана самозарождение, ниоткуда, из таинственных сфер окружающей жизни, назавтра же после увода неизвестного друга (подруги). Число преподнесенных закланию всегда было сорок, поровну мужчин и женщин, и стоило недосчитаться одного (одной), как место занимал соткавшийся в бессонных субстанциях кандидат тех же расточительно жутких наук.