Помни о Фамагусте

Наблюдатель со стороны не нашел бы из ряда вон выходящих примет, отличавших стандартное празднество от другого, заметил бы разве что убыль пирующих, тридцать девять не сорок. Все по заведенному будто, в обычном порядке вещей до утра. Женский абсент и коньяк. Чистый спирт для мужчин. Табак и афганская анаша. Теперь-то, с полтретьего до утра, пей-кури-не-хочу. Пили, курили, заедая смешной малостью пищи, не по-южному эфемерной, мизерабельно-легкой — зачем, почему? Чтоб переполненный желудок не мешал проникать за бамбуковый занавес, от оркестра направо, в штофом обитые комнаты (эстампы, диваны, подушки с китайчатым змеем), власть в «Гюлистане» награждала свободой за смерть. В этих комнатах женщины, не сняв платья, только задрав подол до шелковых, на резинках, чулок, до кружевных трусов на закурчавленном паховом мысе, словно бы второпях прикипали к мужчинам, и число партнеров любовной игры иногда бывало нечетным. Брали друг друга, потные, облепленно-милые. Жестокие, добрые, немолодые. В пиджаках и жакетках, в бюстгальтерах и подтяжках, залитые спермой, тридцать девять не сорок. Так ведь не бледные? Нет, блестящие лица, какие у разжалованных накануне расстрела партийцев, у адвокатов, что до сорока семи лет живут холостяцки в квартирах с антикварными книгами и печным отоплением, у врачей-кардиологов, которые, пользуя партийцев и адвокатов (нуте-с, батенька… никуда не годится!), первым советуют похудеть, а вторым раньше ложиться и раздевать девок с разбором. Лицевой цвет рок-звезд под софитами, матовый, мертвенный, но не бледный. Все как обычно? В порядке вещей до утра? Вы ошибаетесь. В шесть раз интенсивней. Страстнее размыкались лядвии. Мощнее воздымались уды. Конопля рвалась в мозг мимо привратников и дворецких. Избранники притягивали ночь и обожали капитана.

Три человека из дома Саади ушли с рисунками Исмаила. Похоть двоих, бухгалтера и финансиста, пересилила страх, о них мы не будем рассказывать. Третий не боялся ничего. Это был знаменитый Гальперин. История его такова.

До войны, между двух революций в городе давал представление цирк из Германии. Публика аплодировала жонглерам и канатоходцам, клоунам и акробатам, готовясь к единственному за все гастроли выступлению крупных хищников. Наконец в заключительный день герольд объявил главный номер программы, дрессированных львов; манежные юноши принялись устанавливать сетку. Гер-р-ман-н-н-с-кий ук-ро-ти-тель! — возвестил шпрехшталмейстер, и господин в нафабренных усах, играя хлыстом, гвардейски раскланялся на арене, куда гуськом по выводной кишке выбежала на пружинящих лапах гривастая шестерка из Дагомеи. Да уж не еврейский артист, не еврейский! — хохотнул в ложе изнеженный сноб в перстнях, шипучий, игристый консерватор, редактор газеты «Кавказ», проповедницы унижений, творимых превосходящей, сиречь непогрешимою дланью. Рыканье клаки не успело растормошить зрителей в первых рядах, а уж Гальперин слетел в три прыжка к барьеру, отомкнул невидимым ключиком калитку в заграде и прыгнул в сердечную чакру арены, гиблую точку, в которой не действовал взгляд дрессировщика. «Назад, мерзавец, назад», змеились губы немца, окровавленный хруст ласкал зрителям уши и ноздри. Львы сжались, утробный рык, поэтом названный пороховым, исторгся из глоток. Смрадным и предвкушающим стало дыхание. В мускусной вони воображения смололи, разжевали, всосали Гальперина и сыто потягивались, отчего голод усилился. Что, не кормили до спектакля? О, если бы так.

А Гальперин? Полногласно запел он гимн сионистов, «Надежду», и пел его в мертвой точке арены, гипнотизируя львов прямым приказанием в глаза, чего делать нельзя, но инстинкт, то наитие, что заставило капитана пристрелить кецховели-чтеца, поставило меж человеком и зверем непрогрызаемый щит, и в манеже находились под гальперинским титулом трое: один громко пел, ничего не видя вокруг, второй зачаровывал зверя глазами, а третий следил за другими двумя, чтобы не сбились с задания. «Надежда», песнь мертвецов, встающих из могил на рассвете, гудела Гальпериным, он был ее данником, проводящим орудием, как пароходный гудок данник и форма гудящего звука. Пение смолкло. В замешательстве внимала паузе публика. Залубенел укротитель, смирили на тумбах ворчание львы, мокрый от слез, провожаемый свитой, шел к выходу ретроград. К чести редактора, более убеждений и принципов любившего изящную доблесть жестикуляции, газета напечатала отчет о событии, где Гальперин (особенно подчеркивались стройный стан и военная выправка не служившего в армии иудея) изображался в античных тонах героизма. Перед правоведом, обласканным городским собранием, дамами и филиалом палестинского колонизационного общества, забрезжила хлебная, с астраханской икоркой, карьера, но общий любимец бежал с банкета и вернулся через четырнадцать лет, костистый и желтый.