Помни о Фамагусте

Две чиновные сошки из дома Саади покинули Исмаила на ватных конечностях, рентген полиции нравов уж конечно за километр распотрошил требуху их портфельчиков — дозволялась лишь государственная порнография. Гальперин попросил сгруппировать коллекцию на столе, не торопясь комбинировал. Исмаил задраил лавку на перерыв, окна завесил зелеными шторами. Вот эту, молвил гость, эту бесцеремонную ложу, венскую или парижскую, средины прошлого столетия, освещенную газом, из которой шалая дама, с хохотом отбиваясь от кавалера, уронила в тринадцатый ряд туфлю. Поразительно, как смогли вы, ничего не видав, прозябая в глуши, не знакомый ни с музыкой, ни с языками Запада, схватить настроение, да нет, войти в озерные глубины европейского празднества. Обольщение из-под приспущенных век масонства и — отвлеченная сухость и чистота, циркульная геометрия красоты и пороков, явленных как во «Флейте», так и в «Цирюльнике». Вы же не будете отрицать, что в этой и ни в какой другой ложе креольский гений из Нью-Орлеана отметил полдневье эпохи пожертвованием ферзя на d7 герцогу и его консультантам, все захмелели в тот вечер от музыки, но только ему, смуглому юноше с разделенными на пробор волосами доверила европейская музыка прелестнейшую из своих многоходовок. Хм, разболтался. Баснями соловья, как выразился грек-негоциант, зарезанный в знак благодарности посетителем. Платаны, пасмурность, бульвар Диадохов, холостяк в девичьей квартире. Он потчевал в ней, принимал. Нож, брызги, шелестящее «thank you» и роба матроса, едва не привлекшая внимание на прогулке. Вдоль шахматных веранд под полосатыми тентами, у нумизматских кофеен, с монетками в бархатных многоочитых футлярах. Назвал, представьте, фальшивкой парфянского Артабана. Из этой ложи, господин, в слезах ушел редактор «Кавказа», отпустил неуклюжий комплимент Исмаил. Вздор, скривился собеседник, получите-ка за труды — несколько пахнущих кожей бумажек порхнули на стол, пятьсот рубликов, и, отводя робкий протест рисовальщика: не спорьте, я знаю цену, вам в удачу и на рабочие принадлежности. Все переменится, все перемелется, загадочно подмигнул он художнику.

Гальперин был зачинщик внутренней партии ресторана, он вернулся, чтоб переглядываться через зал с капитаном. Смерть его не брала, ведь выбирал не капитан, а выбирала она, чей жребий высветлялся возгласом, так же восславленные в олимпийских песнях и эпиникиях колесничие, боксеры, борцы добивались успеха не собственной силой, но были теми, на кого падала милость богов. Я направлю приятеля, он купит товар, сказал Гальперин, забирая скабрезную оперу. Это не товар, зарделся Исмаил — ах, он перечит человеку-легенде. Можете не объяснять, но я привык к простым формулировкам; в вашем распоряжении есть еще несколько лет для искусства.

«Гюлистан» разгромили назавтра. Погибли тридцать девять завсегдатаев кавказской рулетки, оркестр, доигравший «Trout Fishing Blues», стая осведомителей-подавальщиков; этих, экономя патроны, утопили в бассейне. Задушен был и капитан — он засек типов в штатском, но не угадал ошеломительной неизбежности, с какой они прыгнули на него из-за колонн, и, задыхаясь под четырьмя телами, сквозь красный звон лопающихся барабанных перепонок и возгласы избранных, которые молили опричников не истреблять хотя бы его, капитана, подумал, что претензии к цветам были, пожалуй, преувеличенными, однако эту мысль, раздавленную весом четырех свинцовых плит, не услышал никто. Прикончили всех, кроме Гальперина, он исчез. Дознание, стоившее старику-швейцару сломанного мизинца на левой руке, показало, что 29 марта в 2.28 утра (улица, текущая вдаль, время — два часа пополуночи, ни одна звезда не проклюнется, и асфальт, и небо, как сталь, процитировал следователь городского поэта) высокий худой человек пешим ходом спустился с девятого этажа в вестибюль дома Саади и положил на прилавок купюру, а на нее номерок. Спасибо, милейший, улыбнулся он ветерану, подавшему габардиновый макинтош. Сверху доносились вопли и выстрелы. На улице моросило. Море полнилось нефтью, масляная кромка побережья переливалась во тьме. Гальперин нахлобучил шляпу, поднял воротник и втянул каспийскую сырость.