Помни обо мне

Я подтянула колени к груди, сплюнула кровавую слюну, радуясь, что кровь эта от разбитой губы. Хвала Интруне, ребро, хоть и, похоже, сломанное, не повредило легкие. И пусть каждый вдох отдавался болью, я была жива. Зубы и пальцы — целы, а до обещанного детиной, чей кулак и сапог — слишком нарядный для простого слуги — не остановили даже покров послушницы, наказания оставалось достаточно времени. Его милость, чтоб ему сдохнуть от кровавого поноса, займутся мной на рассвете. Оставалось только ждать, когда аббатиса, не дождавшись моего возвращения вместе с Дарьеном, поднимет тревогу.

Святая Интруна, направь руку сестры Марии-Луизы и сохрани меня, смиренную дочь твою, здесь от слабостей телесных. И вшей.

Тюфяк, да и вся эта камера: тесная со струпьями гнилой соломы и износившейся, а оттого скрипучей, как старческие суставы, решеткой воняли. Гнусно, нестерпимо и я порадовалась, что вывернула изысканный ужин на те самые треклятые сапоги — валяться в луже собственной блевотины все же унизительно. Дернувший горло спазм разрешился глухим, болезненным кашлем. Дыша аккуратно, словно каждый вдох стоил не меньше чем исмаэльский рысак, я представила, как мои подвижные, спасибо святая Интруна, пальцы, сжимают крепкую тисовую дубинку, которая после стремительного замаха опускается прямиком на мужественность барона Мален.

Вот только лицо у нарисованной моим воображением фигуры оказалось укрыто черной полумаской, а волосы — русыми. Вьющимися, точно руно. Длинные, ухоженные пряди падали на влажный лоб, скрывая напудренный нос, по-женски пухлые губы с подведенной точкой родинки и пахли… Жасмином?

Я дернулась, задыхаясь не от боли, нет, от ядовитого аромата, что пропитал все: солому, грязную шерсть моего одеяния, даже мертвый камень.

А потом меня все же вырвало.

Хорошо.

Лучше уж кислая желчь, чем жасмин.

Когда ухо мое различило за мерным кап-кап, шорохом крысиных лапок чьи-то уверенные шаги, я успела сесть, болью отгоняя демонов моей памяти, и облокотиться на сырую, холодную и отрезвляюще твердую стену. Один человек, но ритм странный. Три такта. И первый звонкий, точно металл ударяет о камень.

Догадка осенила меня за мгновение до того, как трость маркиз Ривеллен остановился по ту сторону тюремной решетки.

— Говорят вы покушались на жизнь барона Мален?

В этом забытом Всеотцом и поломойками месте маркиз с его белоснежной рубашкой, шитым серебром камзолом и свободно лежащими на плечах светлыми, но не вьющимися, хвала Интруне, волосами казался столь же уместным, как чирей на лбу придворной красавицы. Но маркиз не пах жасмином и уже это делало его гостем почти желанным.

— Кто говорит? — переспросила я, радуясь, что пламени одинокой свечи не одолеть темноту моей камеры.

И после паузы, которую собеседник не спешил заполнять, повторила, но уже с подобающим:

— Кто говорит, ваше сиятельство?

— Барон Мален, — незамедлительно ответил маркиз. — Мой друг крайне огорчен вашим поступком.

— Ваш друг, — я покатала на языке это слово, понимая, что померещившаяся мне свобода, оказалась всего лишь золотом фейри, — жив, а на мне обеты ордена. И святая Интруна свидетель, я не покушалась на жизнь барона Мален. Равно как и на его честь и достоинство.

Я не лгала. Убивать барона я и правда не собиралась, а остальное… Трудно покуситься на то, чего нет.

— А вы занятное создание, Алана.

И улыбка его, почти предвкушающая, мне совершенно не понравилась. Как и то, что он не добавил полагающееся моему статусу обращение “сестра”, но поправлять маркиза в такой ситуации было столь же разумно, как тыкать прутиком в сонную гадюку.

— Благодарю, ваше сиятельство, — я сглотнула кислую слюну и возблагодарила судьбу за такую своевременно подвернувшуюся стену. — И все же, чем обязана вашему визиту?

— Я хочу помочь вам, Алана.

Сказал волк, увлекая ягненка в лес.

— Вы так великодушны, ваше сиятельство.

Кажется, тон мой оказался недостаточно почтительным, а улыбка — немного нервной. Маркиз шагнул вперед и замер в угрожающей для светло-голубого шелка близости от грязной решетки.

— Всего лишь способен разглядеть драгоценность. Даже если она временно помещена в столь неподобающую, — он постучал по прутьям, — оправу. Однако…

— Да?

Святая Интруна, пусть говорит, за чем пришел и убирается.

— Однако, как говорит мудрейший архиепископ Кериниса, невозможно спасти того, кто спасенным быть не желает.

— И как же, — дыхание перехватило, но, сморгнув выступившие слезы и пожелав Верховному прелату скорейшей встречи со Всеотцом, я все же закончила, — как же спасаемый должен выразить это желание?

— О, — улыбка маркиза была точь-в-точь отравленное пирожное.

Голоса. Слева, на лестнице.

— Это очень просто.

Вскрик. Стон. И быстрые шаги

— Спасаемому нужно всего лишь…

Знакомые шаги, которых я, оказывается, ждала. До радостно забившегося — какая глупость, Алана, ты ведь давно не веришь балладам — сердца и увлажнившихся глаз.

— Ленард? — Дарьен резко остановился, едва не сбив не менее удивленного маркиза. — Какого… Что ты тут делаешь?

— Беседую, — ответил тот.

Небрежно, словно мы находились в одном из столичных салонов.