Помни обо мне

— Беседуешь? — недоуменно переспросил Дарьен. — С кем?

Он повернул голову, следуя за взглядом маркиза. И замер.

Не поверил. Нахмурился, даже схватил держащую свечу руку и толкнул вперед, в ячейку решетки.

— Кузен?

Оказывается, его сиятельство умеет рычать, а Дарьен ругаться на совершенно незнакомом мне языке.

— Кузен.

Судя по недовольному лицу маркиза, тюремная грязь запятнала манжет из валансонского кружева.

— Молчи, Ленард, — ярость голосе Дарьена бальзамом легла на мои ноющие ребра.

Он рванул решетку, заставляя его сиятельство отступить, а потом, спохватившись, поднес к свету зажатое в кулаке кольцо с тяжелыми ключами.

Я откинула голову, закрыла глаза, и приказывая себе перестать разводить сентиментальную сырость, слушала, как железо скребет о железо. Скрипят петли. Шаги? Нет шагов, только шорох по грязным плитам, за ним так близко тихое:

— Алана? Вы…

Я собиралась соврать, сказать, что в порядке. В конце концов что такое пара синяков? Бывало ведь хуже.

— Какого… — его пальцы замерли в волоске от моей опухшей щеки.

И я едва удержалась от движения навстречу.

Дыхание Дарьена было горячим и пахло бурей, а руки нежными, и все же, когда он поднял меня, стон сдержать не удалось.

— Вы ранены?

И от тревоги, звучащей в этом вопросе, мне захотелось зарыться лицом в его куртку и совершенно по-детски разреветься.

Святая Интруна, когда я успела так размякнуть?

— Ребра, — предатель голос слушался плохо, — не смертельно.

А Дарьен опять выругался непонятно, к себе прижал и понес. И подумалось не к месту, что давно меня на руках не носили. Глупо ведь? Да?

Свеча. Где-то рядом, я чувствовала ее жалящий свет на сомкнутых веках. И в голосе его сиятельства, еще недавно, обманчиво мягком, почти насмешливом, звучал лед. И сталь.

— Что происходит?

Я все же повернула голову, открыла глаза и успела разглядеть удивление во взгляде маркиза.

— Значит, не знаешь.

Скорее утверждение, чем вопрос. И я почувствовала, как расслабились твердые, точно литая пластина, мышцы груди. И вновь напряглись, когда Дарьен, не сдерживая клокочущего в голосе гнева ответил:

— Барон напал на Эльгу.

— Напал? — маркиз нахмурился, словно пытался разгадать шараду.

А ярость, миг спустя вспыхнувшая во взгляде, лучше любой клятвы подтвердила: его дорогой друг предпочел умолчать о деталях покушения на его никчемную жизнь.

— Что с кузиной?

Вздох, и я готова поклясться, Дарьен чувствовал себя виноватым.

Когда принцесса вылетела переполошенным зайцем, а я заглянула в комнату за свечой — бегать по темным незнакомым коридорам не лучшая идея — он был зол. Смотрел в окно, молчал, только мышцы бурунами перекатывались под мокрой рубашкой. И лишь кивнул в ответ на мое: «Я прослежу за ней».

Не уследила.

— Спит. Крестная говорит, напугана. Синяки. И губа разбита.

Она сидела под стеной, уткнувшись лицом в колени, а растрепанные, разом потускневшие волосы мертвой водой текли сквозь дрожащие пальцы. До отведенных аббатисе покоев Эльга шла медленно, точно во сне или, скорее, в бреду. И только увидев сестру Марию-Луизу наконец-то очнулась. Заплакала. И плакала, когда я готовила сонную настойку, объясняла аббатисе, что произошло и просила никуда не выходить, пока я не приведу Дарьена. Не успела. Опять.

Губы маркиза, еще недавно улыбавшиеся, превратилось в жесткую линию.

— Это, — он посмотрел на меня и взгляд, который обещал барону медленную и бесславную смерть, неожиданно смягчился, — многое объясняет.

Я молчала. Отвечать что-либо их сиятельству не было ни желания, ни сил.

— Я отнесу Алану крестной, — собранно и почти спокойно сказал Дарьен, — но у меня слишком мало людей. Я могу рассчитывать на тебя, Ленард?

И мне показалось, вопрос этот таил в себе нечто большее.

— Разумеется, кузен, — ответил маркиз немедля. — И как я уже говорил, моя карета к вашим услугам.

— Благодарю.

— Ах, пустяки. И позволь, я пойду первым. Свеча у меня, а здесь отвратительно скользкие ступени.

Глава 22

Личные покои барона Мален были обставлены с кричащей роскошью. Серый камень стен, видевших не одно поколение мужей куд более благородных, упрятали за несколькими слоями штукатурки и деревянными панелями, поверх которых золотились лучшие шелковые обои. Паркет, пусть блестевший недостаточно ярко, был нов и узорчат. А зеркала, канделябры, картины, драгоценные безделушки, и, главное, огромная, сияющая десятком свечей люстра — выписаны из самой столицы. Но истинной жемчужиной этого вопиющего великолепия оставалась, несомненно, кровать. Огромная, с инкрустированной перламутром спинкой и высокими посеребренными столбиками, с тяжелыми бархатными занавесями, султанами из страусиных перьев, золотыми шелковыми кистями и шнурами, она казалась достойной лучшего из благороднейших мужей Арморетты. Увы, на кровати, утопая в многочисленных подушках и чрезмерно напудренной груди экономки, возлежал барон Мален.

— Ленард? — он подался навстречу вошедшему маркизу. — Какого де… Де…

Язык барона после вина и настойки, призванной облегчить невыносимую боль, сделался удивительно неповоротливым.