Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Поздравляя меня с моим ничтожным успехом, он радовался точно ребенок долгожданному подарку. Теперь же вел себя так, будто его одолевали дурные предчувствия.

— Ни за что! — проворчал он. — Хоть бы и вправду обрушился потолок, я никогда не буду собой доволен.

Я не приняла его слова всерьез. Его мрачное настроение казалось мне рисовкой, капризом великого человека, избалованного славой. Впрочем, мне некогда было об этом раздумывать. Я прикидывала про себя так и этак, и по всем моим расчетам выходило, что Имре Кальман будет отмечать этот праздничный вечер не с красавицей графиней. Я наспех разгримировалась и заняла пост внизу у двери в привратницкую. Театральный вестибюль был залит светом, я же скромно стояла в тени. Мимо меня пробежали к выходу сперва хористки, затем статисты. Со стороны зрительного зала по-прежнему доносились аплодисменты, выкрики, публика требовала на сцену Мозера, Риту Георг, Губерта Маришку и Имре Кальмана.

Прошло не меньше четверти часа, прежде чем они появились: Ганс Мозер, Губерт Маришка, Рита Георг, Агнес Эстерхази. Прелестная графиня блистала в своей горностаевой накидке, а подле нее шел Имре Кальман.

Из всей компании я видела лишь их двоих. Но ни он, ни она не заметили меня у привратницкой. Слышно было, как у подъезда с шумом распахнулась, затем захлопнулась дверца автомобиля. Потом к выходу из театра подкатила другая машина — для матери и сестер Кальмана. Дверца захлопнулась, машина отъехала.

Дождь лил не переставая. В отчаянии стояла я у театрального подъезда.

— Тетушка Пепи, — жалобно взмолилась я, — не найдется ли у вас зонтика?

— Как не найтись, конечно, найдется, да ведь он мне самой надобен. Неужто вы вообразили, барышня, будто маэстро Кальман пожелает отпраздновать премьеру с вами?

«Колышет розы ветерок,
Любовь для нас — счастливый рок…»

Эти слова принадлежат влюбленной героине «Принцессы цирка». Их вполне можно было отнести и ко мне, хотя я вовсе не ощущала себя опереточной героиней после первой сценической премьеры.

Тетушка Пепи, желая меня утешить, налила кружку молока. Угощение, разумеется, предназначалось для ее питомцев. Но, видимо, своей неутешной тоской я напомнила ей убогую, бездомную кошку.

Когда я добралась до дому, юбку мою нельзя было назвать даже юбочкой: промокнув под дождем, она безобразно села. Материя хранила память о поре инфляции. Теперь, по прошествии лет, она съежилась так же, как в свое время ценность денег. Но это была единственная юбка в моем гардеробе. Синее платье я поклялась всеми благами мира никогда больше не надевать. Ни за что! Швырну его к ногам Кальмана! Или к ногам его графини.

Рано утром зазвонил телефон. Но звонок был не от Кальмана, а от театрального распорядителя: мне было велено к одиннадцати явиться в театр, состоится прогон спектакля пьеса слишком затянута, придется кое-какие куски убрать.

Мне-то спектакль не показался затянутым, хотя я освободилась лишь к половине двенадцатого ночи. Кроме того, на первых представлениях многие арии приходится исполнять на бис, впоследствии же восторги публики несколько утихают. Да и вообще меня это не касается. В ушах у меня звучали слова Кальмана: «Вы были великолепны!»

Губерт Маришка — директор театра и режиссер — в то утро не удостоил похвалы ни одного из исполнителей. Он внимательно вслушивался в текст и довольно часто выносил безжалостный приговор: вычеркнуть! Когда дошел черед до моих трех фраз, он не задумываясь решил:

— Две фразы выбросить. Что же касается третьей…

— Но ведь это всего лишь несколько секунд, — перебила я господина Маришку.

— А нам надо убрать лишние час и двадцать минут, ясно? У вас остается одна фраза… — Господин Маришка сидел у стола, исчерканный экземпляр «Герцогини из Чикаго» был развернут у режиссера на коленях, а я понуро стояла перед ним. — И двигаться надо поживее, вы слишком затягиваете свое пребывание на сцене!

— Господин директор, но даже свою единственную фразу я Должна ведь произнести до конца!

— Вовсе не обязательно! Можно произнести ее на ходу!

— Но тогда меня не услышат!

— Ну и ладно!

Имре Кальман по обыкновению запоздал, а появившись в театре, всем своим видом давал понять, что не имеет к происходящему ни малейшего отношения. В то утро все были взволнованы, возбуждены или подавлены, лишь он держался как ни в чем не бывало. Дошла очередь до меня. «Доброе утро, Верушка», — сказал он, протягивая мне руку. А когда в ответ я скупо обронила «доброе утро», пристально посмотрел на меня и спросил:

— Что с вами?

Я поступила точно так же, как любая неопытная девчонка, обиженная, но желающая скрыть свою обиду.

— Со мной? Ровным счетом ничего! — заносчиво произнесла я.

— Вот как? Но вы же явно чем-то недовольны.

— Меня лишили роли. Выбросили мои реплики.

— О, даже ваших трех фраз не пощадили? Но ведь вы сами убедились, насколько затянутым получился спектакль. У театра свои требования, вам, вероятно, не приходилось с этим сталкиваться…