Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

— Разумеется, все покупки вы сделаете взаймы и расплатитесь со мною, когда станете прилично зарабатывать. Ну, так сколько же времени это у вас займет?

— Минут десять-двенадцать, — ответила я. Кальман обещал подождать меня у входа. Для владельцев автомобилей тогда была золотая пора, даже на Кернтнерштрассе в любом месте не составляло труда найти стоянку.

А я в одиночестве поднялась на второй этаж модного магазина. Желания мои были продуманы заранее, и я точно знала, что мне нужно: шелковое плиссированное платье лазоревого цвета, сумку, туфли, перчатки ему в тон. Еще я выбрала прелестную наплечную синюю косынку, трех, переходящих один в другой, оттенков.

Процедура эта заняла не десять, а добрых тридцать минут.

— Счет перешлите господину Кальману, — небрежно процедила я. Свое старое платье я бросила на плетеное бамбуковое кресло. Приказчица взглянула на эту тряпку, затем окинула взглядом мое сказочное синее одеяние.

— Но ведь так каждый может сказать. Чем вы это подтвердите?

Я подбежала к окну и указала на машину за широким зеркальным стеклом.

— Вон та машина у входа — моя. Сейчас я выйду, сяду в машину, и вы сами убедитесь. Этого вам достаточно?

Увы, этого оказалось не достаточно. Приказчица сперва спустилась к машине сама, дабы удостовериться в моих правах собственными глазами, и лишь потом отпустила меня.

Кальман поначалу и словом не обмолвился насчет моих покупок. Первым делом он задал вопрос, где мои старые вещи, ведь должен же у меня быть при себе какой-нибудь сверток. Это было характерно для Кальмана — он никогда ничего не выбрасывал.

— Маэстро, эти бумаги хранятся у нас с допотопных времен, их давно пора выбросить, — как-то раз сказала ему секретарша.

— Ладно, — согласился он по некотором размышлении. Только прежде снимите с них копии.

С моего старья нельзя было снять копию, и я была рада-радешенька, что могу наконец выбросить эти обноски.

— Отправились на помойку. Туда им и дорога, — ответила — Однако такая расточительность никак не уживалась с его буржуазными представлениями о бережливости.

— Ну, что ж… — Ему понадобилось какое-то время, чтобы переварить мое заявление. — Хорошо, дитя мое. Но ведь не станете же вы ходить в этом каждый день…

Я не дала ему докончить фразу:

— Еще как стану! Только в этом платье и буду ходить каждый день!

Судя по всему, он лишь в этот момент увидел, как идет мне новое платье, до чего подходят к нему косынка и все прочие аксессуары. Он засмеялся, довольный, как мальчишка.

— Пойдем сегодня в «Опернкеллер»? Надо же прогулять эту «голубую симфонию»!

— Сегодня пойдем, — согласно кивнула я.

На репетицию я шла пешком: от угла Иоганнесгассе — на полпути между собором св. Стефана и зданием Оперы вдоль всей Кернтнерштрассе и Ринга, пока слева не показалась церковь Карла, а затем вдоль речушки, которой был обязан названием сам город, вплоть до дома № 6 по Линке Винцайле. Отсюда был вход в театр «Ан дер Вин» — знаменитый венский театр оперетты.

Когда-то здесь властвовал Вильгельм Карцаг; в году им была осуществлена постановка оперетты «Осенние маневры», а в 1924 — «Марица». Губерт Маришка — постановщик «Герцогини из Чикаго» — доводился Карцагу зятем и наследовал его дело. Текст принадлежал перу Грюнвальда и Браммера, эти авторы весьма успешно выступали на пару, и Кальман вот уже десять лет работал с ними. Либретто «Баядеры» и «Марицы» тоже были написаны ими.

Вена лихорадочно готовилась к очередной музыкальной премьере. В преддверии этого знаменательного события зародилась дружба прославленного композитора и безвестной статистки — юной русской девушки. По утрам Имре Кальман неизменно делился со мной принесенными булочками с ветчиной, а вечером мы вместе ужинали. Конечно, по театру пошли пересуды, однако никто не принимал нашей дружбы всерьез.

Ведь в жизни Кальмана бывали увлечения и посерьезнее. Всего лишь несколькими неделями раньше он поставил на гринцингском кладбище мраморный памятник, изображающий парализованную женщину в кресле-каталке: женщина взирает на кладбищенских посетителей с отрешенностью человека, навеки покинувшего эту юдоль скорби. Имре Кальман увековечил память Паулы Дворжак, близкого ему человека, он самоотверженно заботился о ней с тех пор, как та тяжело заболела, вплоть до последних дней ее жизни.

По Вене давно ходили сплетни и о другом серьезном романе Кальмана. Завязался он не в скромном кафе, а там, где собираются сливки общества: в салоне барона Йозефа Конрада фон Гёцендорфа (двоюродного брата Конрада Гецендорфа, генерала первой мировой войны).

«Бьют барабаны, и трубы трубят…» — такими словами начинается любовная ария из оперетты «Принцесса цирка», посвященная обворожительной баронессе Конрад. «И пара дивных глаз чарующе глядят на вас» — яснее Кальман не мог выразить свои чувства.

Обладательница чарующих очей, выступавшая под своей девичьей фамилией Эстерхази, была прославленной звездой немого кинематографа. Ни для кого не было тайной, что Имре Кальман без ума от графини Агнес Эстерхази.