Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Знала об этом и я. Знала и о дальнейшем развитии событий: прекрасная графиня развелась с мужем сразу же после того, как Имре Кальман похоронил свою подругу жизни.

«Любовь моя, мечта моя, о где же ты?
Нет, никогда мне не достичь своей мечты…»

так звучит продолжение арии. И теперь уже ничто не препятствовало осуществлению мечты.

«Герцогиня из Чикаго» занимает особое место в ряду оперетт Кальмана: она скорее «американская», нежели классическая венская оперетта. Однако на сей раз автор отнюдь не был настроен так мрачно, как прежде перед каждой очередной премьерой. На первом представлении «Королевы чардаша» он буквально сбежал от публики и журналистов. Лишь после четырехдневных поисков друзья набрели на его след и смогли сообщить ему радостную весть: вся Вена «заболела» новой опереттой.

Теперь же Кальман беззаботно смеялся:

— Верушка, завтра премьера!

— Как же, знаю. Приехала ваша красавица графиня Эстерхази.

— Да, приехала… — Он задумчиво смотрел на меня. — Вы проведете со мной завтрашний вечер?

— Пока еще не решила.

Я прекрасно знала: семейство Кальман и во сне мечтает о его браке с прекрасной графиней.

В тот день я впервые получила свое жалованье — договорные 365 шиллингов. Лазоревое шелковое платье вдруг показалось мне ненавистным. Я обошла несколько магазинов, купила себе новый наряд — в бежевой гамме (бежевый цвет с тех пор терпеть не могу!). Направилась было в обувной салон за подходящими к нему туфлями, а деньги-то, оказывается, уже все!

— Ведь это вы, кажется, поставляете обувь для нового спектакля в театре «Ан дер Вин»?

— Совершенно верно.

— Я тоже играю в этой оперетте — главную роль в третьем акте. Мне очень нужны туфли… Первого числа я с вами расплачусь.

— Э-э, нет! — подбоченясь, язвительно ответила хозяйка салона. — В кредит мы никому не продаем.

— Я вас очень прошу… — сделала я еще одну попытку.

— Нет! — решительно отрезала владелица, а я на этот раз не располагала поддержкой Кальмана.

Новым туалетом я обзавелась, а туфель к нему у меня не было. Вдруг Кальман после премьеры пригласит меня, втайне надеялась я. Пришлось одолжить туфли у своей подруги Нины. Достаточно напихать ваты в мыски, и туфли будут совсем впору.

«Обувка дареная, обувка долженная и дружбу растопчет», — гласит русская пословица.

В театре «Ан дер Вин» 1336 мест. Столько зрителей и пришло на премьеру. Впрочем, народу набилось больше, нашлось немало охотников даже постоять.

Я должна была выступать лишь в третьем акте, но уже во время первого была загримирована и одета. Слоняясь без дела, я забрела в привратницкую и увидела в пепельнице три окурка от сигар. Я знала, что лишь один-единственный человек имел обыкновение курить там сигары, однако на всякий случай спросила у тетушки Пепи:

— Окурки оставил маэстро Кальман?

— Он самый.

— Можно мне их взять?

— А зачем они вам?

— Уберу на память.

Тетушка Пепи наблюдала, как я бережно упаковываю реликвии. За годы пребывания в театре она насмотрелась таких чудачеств, что ее трудно было чем-то удивить. Покачав головой, она буркнула себе под нос: «Пока вы тут окурки подбираете, графиня Эстерхази приберет к рукам маэстро Кальмана».

Поначалу у меня было намерение забиться куда-нибудь в уголок и сосредоточиться на трех фразах своей роли, но вместо этого я бродила по театру как неприкаянная. Мне ужасно хотелось увидеть эту женщину вблизи.

И в антракте после второго действия я наконец увидела ее: высокая, стройная графиня Эстерхази стояла в дверях ложи. На плечи ее была наброшена горностаевая накидка, а драгоценности сверкали ослепительным блеском. Она поразила меня своей красотой, и в то же время в ее облике мне почудилась такая глубокая печаль, что на мгновение я забыла о собственной грусти.

Девушки в артистической уборной перешептывались: у пылкой графини был якобы роман с каким-то кинопродюсером. И сейчас, когда Агнес Эстерхази и Имре Кальман стояли в дверях ложи, я могла себе представить следующий разговор между ними. «Поздно, Агнес», — говорит Кальман. «Но я люблю тебя, Имре», — возражает ему графиня. «Я не смогу забыть измену», — стоит на своем Кальман.

Разумеется, диалог этот выстроился лишь в моем воображении: ведь они стояли так далеко от меня, к тому же разговаривали по-венгерски. И все же душа моя ликовала. Никто не способен был поколебать мой оптимизм, даже сам Кальман, который после моего выступления появился за кулисами.

Я чувствовала: мои реплики удались с такой легкостью, с таким задором, что вызвали радостный отклик даже у моего партнера Ганса Мозера.

— Хорошо я провела свою роль? — спросила я Кальмана.

— Хорошо? Да вы были великолепны, дитя мое!

— А вы, маэстро? Вы довольны?

— Нет. Я никогда не бываю доволен.

— Но ведь публика так аплодировала, что потолок едва не рухнул. Завтра об этом напишут в газетах.

Я не могла понять, отчего он так мрачно настроен, когда публика надрывается от криков, выражая свой восторг.

— В газетах меня обольют грязью, — хмуро проговорил Кальман.

— Ну, а если отзывы будут хорошие, тогда-то вы порадуетесь, маэстро?