Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Откуда ему было предположить, что я пойму смысл сказанного! Ведь во время моих странствий по свету я ухитрилась немного поднатореть даже в венгерском и если не все слова Йожи, то уж самую их суть уловила. Свет померк у меня перед глазами. Я с трудом встала, пробормотав «сейчас вернусь», вышла в гардероб, схватила свое пальтишко и скорей отсюда! Дождь лил как из ведра, и на душе был мрак. Хорош родственничек, нечего сказать. Видеть его больше не желаю! Да и самого Кальмана тоже.

Никогда, никогда!

Едва я дошла до угла, силы оставили меня. Слезы струились по щекам наперегонки со струйками дождя. Гроза над Веной пронеслась, отгремела и скоро утихла — не в пример той буре, что бушевала в моей душе.

Все рухнуло: покончено с театром, покончено с Имре Кальманом!

Я промокла до нитки и, поскольку другой смены одежды у меня не было, повесила на оконную ручку сушиться белье и платье, а сама забралась туда, где одежда не требуется, под одеяло.

Взошла луна. Я прикрыла глаза, прислушиваясь к звучащей в душе выходной арии Марицы:

«Вот спустилась мгла,
И луна взошла…»[12]

Романтические грезы прервал энергичный стук в дверь: хозяйка звала к телефону.

— На проводе господин Кальман, — сказала она.

— Меня нет дома, — объявила я и разревелась. Плакала, должно быть, с полчаса и почувствовала, что голова моя просто раскалывается. Затем мне почудилось, будто я сплю и во сне слышу голос Имре Кальмана. Откуда-то издалека донеслись его слова: «Мне необходимо поговорить с фрейлейн».

Другой голос, явно принадлежавший хозяйке пансиона, отвечал ему: «Извольте, господин композитор. Пожалуйте сюда».

Голоса приближались, и я открыла глаза. Крохотная комнатушка, я лежу в своей постели — значит, все это мне не снится, а происходит в действительности. Послышались шаги в коридоре, под самой дверью моей комнаты. Кто-то рывком распахнул дверь: хозяйка даже не дала себе труда постучать. Вид у нее был торжествующий. Несомненно, из всех участников сцены она была единственной, кто от души наслаждался ситуацией. Имре Кальман буквально ввалился в комнату. Поднял глаза к окну, где сохла развешенная одежда, затем перевел взгляд на меня. Натянув одеяло до подбородка, я старалась выдержать его взгляд.

Он осторожно положил на тумбочку коробку шоколада и обронил какую-то незначительную фразу вроде: «Что с вами стряслось?»

Затем Кальман медленно повернулся к хозяйке. Та пробурчала нечто невнятное, лицо ее выражало полнейшую растерянность. Пожав плечами, она вышла из комнаты. Мы оба молчали, прислушиваясь к тому, как удаляются ее шаги.

Кальман снял шляпу и прочувствованно произнес:

— Вы живете в святой нищете, дитя мое.

— Я слышала, что сказал ваш зять, и прекрасно поняла его слова.

Мне и самой было ясно, что моя тирада отнюдь не является ответом на реплику Кальмана, однако я испытывала потребность защитить свою гордость.

— Такой нищенке, как я, не место в приличном заведении. Но пусть он хоть стократ прав, все равно нельзя было так говорить. — Слезы у меня текли в три ручья, я захлебывалась от рыданий. — Как он посмел меня оскорбить! Ведь, будь у меня друзья-покровители, я бы не ходила в обносках, а щеголяла бы в роскошных нарядах. Посмотрите сами: подошвы до того прохудились, что приходится набивать туфли газетной бумагой и вкладывать картонные стельки. Но меня не купить за деньги! — упрямо воскликнула я, хотя была близка к отчаянию.

— Разумеется, дитя мое, я и сам все это знаю! Поверьте, я так сожалею о том, что произошло.

Передо мной стоял не только прославленный композитор, но человек втрое старше, чем я. Взгляд его скользнул по нише, где вбитые в стену гвозди заменяли мне платяной шкаф, по голому, без занавесок, окну, по убогой постели. И тут я вдруг увидела, что лицо у него не просто симпатичное, но и доброе.

— С зятем я крупно поссорился. Как он посмел наговорить такое! Да он и сам раскаивается. Просит, чтобы вы его простили.

— Так и быть, но видеть его я больше не желаю! — Стоило только вспомнить зятя Йожи, как возмущение вскипело во мне с новой силой.

— Он дожидается в машине. Прошу вас, оденьтесь и присоединитесь к нам. Поедем куда-нибудь поужинать. Вы ведь ничего не ели и наверняка голодны.

— Неважно. — Я приподнялась и подвинула к себе коробку шоколада, лежавшую на тумбочке. — Мне нечего надеть, господин Кальман. А с голоду я не умру, продержусь на шоколаде.

Наблюдай эту сцену друзья Кальмана — Ференц Лerap или Оскар Штраус, — они наверняка воспользовались бы ею в качестве сюжета или хотя бы вставного эпизода для оперетты. Однако я чувствовала себя отнюдь не как опереточный персонаж, да и Кальман, судя по всему, тоже. Жизнь он воспринимал настолько же серьезно, насколько легкой, игривой, чтобы не сказать легкомысленной, была его музыка. «Рука легкая, сердце тяжелое» — Имре Кальмана можно охарактеризовать теми же словами, что и Иоганна Штрауса, создателя «Летучей мыши».