Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Имре больше не произнес ни слова. Выждав с минуту, он поцеловал меня, небрежно попрощался за руку с матерью и вышел. Дверь за ним захлопнулась, словно сама судьба разлучила нас. Во всяком случае, тогда мне так казалось.

Мать развила энергичную деятельность: раздобыла картонные коробки, чтобы упаковать мой скарб, изучила железнодорожное расписание. Ближайший поезд на Бухарест отправлялся в восемь вечера.

Хозяйка пансиона, увидя наши сборы, утвердилась в своих подозрениях.

— Никак съезжать надумали? А платить за вас кто будет?

Мне еще за эту неделю причитается.

— О чем разговор, должны — так расплатимся! Сколько у тебя денег, Вера?

— Четырнадцать шиллингов. — Сущая мелочь, но у матери и того не было.

— Не беда! В течение часа я раздобуду деньги, а до тех пор мы никуда отсюда не тронемся, — заверила мать хозяйку.

И действительно, матери хватило часа, чтобы отнести в ломбард свои часы и золотые серьги. Вырученные деньги ушли на то, чтобы расплатиться за комнату, купить два билета до Бухареста и на такси добраться до вокзала.

К месту отправления, на Восточный вокзал, мы прибыли загодя, надо было дожидаться поезда. Помнится, я пыталась переубедить маму.

— Сама живешь в нужде и меня тянешь за собой… Какая судьба мне уготована?

Однако мать и не думала сдаваться, энергии и оптимизма ей было не занимать.

— Ничего, сделаешь карьеру. Или выйдешь замуж в Париже. Найдутся у тебя и другие поклонники, неужто на этом Кальмане свет клином сошелся!

Мы прождали еще часа полтора. Обе сидели молча, ужасно хотелось есть. Я грызла засохший сладкий рожок, тщетно пытаясь утолить голод.

Слышно было, как маневрируют паровозы, подкатывают к перрону и отправляются в путь поезда. Пыхтели локомотивы, выпуская пар, глухо сталкивались буфера, скрипели и хлопали вагонные двери, щелкали стрелки. И непрерывным звуковым фоном служили гомон толпы и скрип багажных тележек.

И вдруг я увидела… Имре Кальмана! Вопреки своей обычной размеренности и спокойствию он быстро бежал.

Направляясь прямо к нам, он еще издали кричал:

— Верушка-а!

Я вскочила и бросилась ему навстречу.

— Имрушка, ты пришел проститься со мной?

— Я заехал в пансион, и мне сказали, что вы уехали. Мне хотелось повидать тебя…

Я взяла его за руку, а мать с оскорбленным видом отвернулась. Имре подошел к ней.

— Добрый вечер, милостивая сударыня.

— Добрый вечер, — сдержанно кивнула мать. — Наш поезд сейчас отправляется. — Видимо, решив, что необходимо еще раз выяснить отношения, она распахнула кошелек. — Как видите, денег у нас осталось ровно столько, чтобы выпить по чашке кофе до Бухареста. Но мы — честные люди. И дочь моя — не продажная девка.

Имре схватил меня за руку и увлек за собой.

— Пойдем, мне надо поговорить с тобой наедине. Я должен тебе кое-что сказать.

Мать вскочила как ужаленная.

— Никуда ты не пойдешь! — прикрикнула она на меня.

Мы с Имре отошли на несколько шагов в сторону.

— Что случилось, Имрушка?

Нагнувшись вплотную, он горячо и сбивчиво зашептал мне на ухо:

— Пусть твоя мать уезжает, я ее видеть не могу. Она решила разлучить нас… но я люблю тебя, Верушка! Я женюсь на тебе.

В этот момент со стуком, грохотом, скрежетом подкатил бухарестский поезд. Мне пришлось кричать, чтобы мать разобрала мои слова:

— Мама, мы с Имре поженимся! Разреши мне остаться!

Мать к тому времени всего шесть недель как вышла замуж за некоего румына и, подозреваю, втайне обрадовалась такому обороту дела. Когда она, пытаясь перекричать вокзальный шум, обратилась к нам, голос ее вроде бы звучал любезнее:

— Ладно, держи свои коробки! А вы, господин Кальман, дайте мне знать, когда будет свадьба! — С этими словами она бросилась к поезду и поднялась в вагон.

— Мама! — крикнула я ей вслед. — Ведь у тебя нет денег! Имрушка, пожалуйста, дай маме хоть сколько-нибудь на дорогу.

Имре достал из кармана битком набитый бумажник крокодиловой кожи.

— Сейчас, только документы выну, — бормотал он, взволнованно, растерянно смеясь. Это Имре-то, который так редко смеялся! — Пусть забирает весь бумажник…

Мы все трое были как пьяные. Маму словно подменили, она была сама не своя от радости! Расцеловавшись через окно, мы радостно кричали друг другу какие-то ничего не значащие слова вроде «до свидания», «смотри не забывай писать»… Поезд медленно тронулся.

— Слава тебе господи! — вырвалось у Имре из глубины души. — Теперь ты моя. Заберу тебя к себе, девочка моя, и станешь моей женой.

Мы видели, как мама подозвала к себе кондуктора. Я поняла, в чем дело: она желает перейти в вагон первого класса. Затем она еще раз подбежала к окну, замахала рукой на прощание. Ярким пятном мелькнуло портмоне крокодиловой кожи, а в следующий миг и мама, и бумажник, и оконный квадрат скрылись за дорожным поворотом. Мы остались вдвоем, и у ног наших на перроне лежали сваленные в кучу потрепанные картонные короба. Имре с сомнением разглядывал их.

— Верушка, что же нам делать с этими вещами?

Мне было так весело, легко; казалось, вот-вот вспорхну и улечу. В картонных коробках покоилось все мое прошлое — бедность, нищета.