Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Какое-то бесконечное карнавальное травестирование, вселенский маскарад, в котором не разберешь, где суть, где видимость, где лицо, где маска. И только музыка не позволяет нам окончательно запутаться в этой карнавальной сумятице и неразберихе. Она расставляет опознавательные знаки лейтмотивов и музыкальных характеристик, протягивает нити интонационных связей и приводит нас к лирическим откровениям арий и дуэтов и к потрясающим финалам, где все маски сброшены, где понятно, кто есть кто, где торжествует неприкрытая истина страстей.

При том, что либреттисты не баловали Кальмана разнообразием, подобную конфликтность принято было относить к обязательным условиям жанра. Что касается маскарада чувств, проблемы сути и видимости, маски и души, то эта одна из самых живучих европейских театральных традиций стала фундаментальным свойством вообще музыкального театра, объясняющим драматургическую необходимость связи слова и музыки, драматического и музыкального действий, их неразрывность и противосложение.

И все-таки не эти сугубо профессиональные проблемы волнуют Кальмана. За всеми хитросплетениями сюжета и каверзами интриги, за всеми условностями легкого жанра в музыке звучит такое неподдельное волнение, такая эмоциональная насыщенность и подробность психологических нюансов, она несет такое бремя страстей человеческих, что впору говорить уже о музыкальной психологической драме.

Что же заставляет Кальмана с такой упорной последовательностью возвращаться к одному и тому же конфликту: аристократы — артисты? Казалось бы, в реальной жизни ему нет уже места. Агнес Эсгерхази, представительница одной из самых древних фамилий, графиня, могла бы снять проблему двумя убойными аргументами: графиня Эсгерхази — звезда кино, это раз! И любовница Кальмана — это два! Вот вам и все противостояние.

Прежде чем попытаться ответить на поставленный вопрос, сделаем шаг в сторону, вернее, назад. Зайдем, так сказать, с тыла и вспомним отца Кальмана.

Этот удачливый торговец зерном, осмотрительный, хваткий и прижимистый делец умудрился сколотить весьма солидное по меркам Шиофока состояние и разорился в одночасье. Он возмечтал превратить свой маленький городок на берегу Балатона в первоклассный европейский курорт, для чего и создал акционерное общество. Превосходная мысль, делающая честь бескорыстным патриотическим чувствам и дару коммерческого предвидения. Шиофок действительно стал модным курортом. Но в то время, как остальные акционеры пожинали плоды расцвета, торговец Кальман вкладывал деньги в его обеспечение — и вылетел в трубу. Он пал жертвой прекрасной поэтической идеи, порожденной излишне пылкой для делового человека любовью к родному городу. Поэзия и коммерция оказались столь же несовместны, как гений и злодейство.

Вероятно, сын унаследовал и явные достоинства отца, и тайные «пороки», превзойдя его и в том, и в другом. Он был куда более удачливым коммерсантом и по сути, и по видимости. А поэтические струны, тайно звучавшие в душе отца, у сына запели в полный голос, обретая мощь откровенного и нестесненного художественного проявления. Но!

Едва эта художественная сила получала материальное выражение в виде немалых доходов, едва музыка становилась товаром, подверженным рыночной конъюнктуре, художник безмолвно ретировался и бал правил делец.

Эта двойственность преследовала Кальмана всю жизнь и продолжалась до тех пор, пока коммерсант не набрал такую силу и независимость, что художник был уже не нужен.

И художника не стало.

Осталась тоска по нему.

Тоска откормленного домашнего гуся, которому ночами снятся вольные полеты. Он судорожно взмахивает крыльями спросонья и громко кричит.

Если признать, что в основе любого искусства помимо стремления к идеалу, к гармонии лежит еще и тоска по несбывшемуся, по неиспользованным и утраченным за ненадобностью возможностям, то лучшие создания Кальмана — это его полеты во сне. И наяву. В них творец торжествует победу над дельцом и низменный расчет уступает высокой нерасчетливости душевного порыва.

Первое воплощает аристократия, второе — артисты.

Примирение возможно?

Возможно…

Упомянутая Агнес Эстерхази, графиня и актриса, послужила прототипом сразу двум, абсолютно несхожим героиням — графине Марице и актрисе Нинон. Взбалмошная, капризная, обворожительная Марица отвергает предрассудки своего клана и следует зову любви; взбалмошная, обворожительная… и так далее Нинон в «Фиалке» следует другому зову — и предает любовь.

Нет, не только специфика жанра требует непременного примирения антагонистов и обязательной счастливой развязки. Коммерсант не дремлет: полеты полетами, но где-то сядешь!..

Тем не менее все грандиозные кальмановские финалы приходятся на самые драматические кульминации первого и второго актов. На долю третьего акта, на счастливую развязку остается лишь повторение какой-нибудь шлягерной темы, заключительная виньетка. Там, где полное благополучие, музыке делать нечего.

Кальман спел гимн Богеме, ее романтическому рубищу, таланту и щедрой сердечности, ее порывам и идеалам, вечному духу независимости и бунтарства.