Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Он спел гимн Артисту, волшебной стихии безрассудства — и навсегда оправдал себя в собственных глазах.

И в наших тоже.

Зачем же писать предисловие?

Для Веры Кальман жизнь и творчество ее супруга послужили поводом, чтобы рассказать о собственной жизни. Я благодарен ей за то, что рассказ этот обернулся поводом для размышлений о композиторе Имре Кальмане. Для того чтобы еще раз хотя бы внутренним слухом услышать его непостижимо заразительную музыку и с изумлением обнаружить, что и сейчас, как и раньше, как почти уже столетие она заставляет с остротой и свежестью первооткрытия ощутить полнокровность бытия и всесильные токи жизни.

Кто знает! Может быть, в этом неожиданном и радостном ощущении заключен непредсказуемый эффект книги «Помнишь ли ты?..», ее достоинство и главная удача.

Анатолий Кордунер

ГЛАВА ПЕРВАЯ 1928 ГОД. В ОДНОМ НЕБОЛЬШОМ КАФЕ

Конечно же, компания была для меня неподходящая, я и сама это понимала. Но что было делать? В тот жестокий 1928 год каждый искал удачи, где только мог. Денег было полным-полно, однако не всегда они водились именно у тех, кому оказывались нужнее всего. Так и в Вене: одни обладали несметными богатствами, а у других в кармане не было ни гроша. Я принадлежала к числу последних.

Вот и пришлось мне пополнить ряды девушек, ищущих удачи. Все мы — актрисы, цирковые акробатки, танцовщицы в баре, «красотки кабаре» — жили в одном пансионе. И готовы были ухватиться за любую работу на любых подмостках: пойти в хористки, подрядиться статистками, иные не пренебрегали и увеселением клиентов в баре. Мне удалось закрепиться на самой нижней ступеньке лестницы, ведущей к успеху. В моем стареньком, потрепанном ридикюле лежал всамделишный контракт — с кинокомпанией «Саша». Я уже успела сыграть роль в «Королевской охоте» — в первый и последний раз. Контракт сулил плату в размере 1500 шиллингов и был скреплен собственноручной подписью директора компании графа Коловрата. К сожалению, графская подпись гроша ломаного не стоила, так как компании грозило банкротство. Какая уж тут выплата актерам, когда дирекции самой впору было встать с протянутой рукой.

Наш пансион «Централь» находился на углу Кернтнерштрассе и Иоганнесгассе. Моя комната, зажатая между лифтом и единственной на весь коридор уборной, помещалась на пятом этаже. Занавесок на окне не было, с потолка свисала голая лампочка. О платяном шкафе и помышлять не приходилось, его заменяла ниша в стене, где на нескольких гвоздях умещался весь мой скудный гардероб. Воду для мытья мы в жестяном тазу приносили из коридора.

Подолгу простаивала я у окна, вглядываясь сквозь дребезжащее стекло в грязную, мрачную пропасть двора. Иногда мы стояли так на пару с Ниной, моей подружкой.

— Знаешь что, — сказала я ей однажды, — мне из этой норы одна дорога: во дворец. Либо уж из окна головой вниз.

Нина ответила на мои слова смехом. Сама-то она родилась и жила в одном из дворцовых особняков Будапешта, ее отец — венгерский граф — по-прежнему обитал в своих хоромах. Мать Нины развелась с отцом, а Нина сбежала от матери.

— Собирайся и пошли, — скомандовала мне Нина в один прекрасный день раннею весной 1928 года. — Биржа открылась, так что не заставляй банкиров ждать.

«Биржей» мы называли небольшое кафе «Захер» на Кернтнерштрассе. Вчетвером, на пару или поодиночке сидели там молодые актрисы, танцовщицы и просто искательницы приключений, стараясь занять места с таким расчетом, чтобы их хорошо было видно со стороны грандиозного стола, предназначенного для музыкально-художественной элиты. У стола суетился почтенный обер-кельнер в допотопном фраке с высоким стоячим воротником и пожелтелыми от старости манжетами. Осанкой и манерами он смахивал на генерал-фельдмаршала, взамен штабной карты вооруженного массивным бумажником. В раскрытом виде бумажник выглядел точь-в-точь как гармоника, а музыкой — по крайней мере для ушей обер-кельнера — служил шелест банкнот.

После обеда мы каждый божий день просиживали в этом кафе. Поначалу я, не желая очутиться за одним столиком с девицами определенного пошиба, бывала там со своей матерью. Однако вскоре мать вышла замуж и уехала в Румынию, мне же пришлось самой зарабатывать себе на хлеб. Я до такой степени увязла в долгах, что мне все стало безразлично. Нечем расплатиться за кофе — ну и наплевать! А ведь в свое время я готова была сквозь землю провалиться, когда, порывшись в сумочке, не могла достать оттуда ни гроша. Помнится, обер-кельнер в тот момент улыбнулся — полусочувственно, полупрезрительно. Уж кто-кто, а он-то на своем веку насмотрелся подобных сцен: не я одна ходила у него в должницах. Однако моя ситуация, думается, была самой безнадежной.

— Скажите, барышня, — вот уже две недели изо дня в день задавал он мне один и тот же вопрос, — когда же вы наконец расплатитесь со мной?

— Завтра, — шепотом отвечала я. — Завтра. — И бросала на него такой умоляющий взгляд, что он лишь качал головой и, как всегда, ставил передо мной чашку кофе, стакан воды булочку с маком, которая заменяла мне ужин.