Понаехали!

Закрутилась вихрами по-над ведьмачьей головой. А он не дрогнул. Вот Радожский честно обрадовался бы, если бы дрогнул, испугался — нормальным людям бояться свойственно — а этот… стоит и смотрит. Руки на груди сложил.

Хмурится только.

И озеро отступило. Волна закрутилась в другую сторону и обернулась конем красоты неописуемой. Радожский прямо-так и ощутил свое желание немедля на коне этом прокатиться.

А что?

Если по берегу да…

Он ущипнул себя, мысленно обругавши. А конь заржал издевательски: мол, слабоват ты, княже, на мне ездить. Ведьмак же лишь улыбнулся и похлопал зверя дивного по шее.

— Прислала? — спросил он, и конь кивнул, а после боком повернулся, чтоб, стало быть, сподручнее на спину запрыгнуть было.

— Стой! — Радожский произнес это прежде, чем понял, что выгоднее было бы промолчать. А что? Ведьмак взрослый, стало быть, понимать обязан, чем чревата встреча с этакой нечистью.

Унесет ведь.

Подхватит.

Утащит под воду и… и все. Был ведьмак и нету. А стало быть, и проблема, которая изрядно мешает собственным Радожского планам, сгинет. Подловатая мыслишка.

Трусоватая.

Но…

— Он приведет, — Ежи погладил коня, который пытался ухватить его за руку. И зубы-то не конские отнюдь.

— А если утопит?

— Стало быть, судьба.

И усмехнулся этак, понимающе, будто видел все мысли Радожского вместе с чаяниями. Стыдно стало. Стыд был горьким, что отрава, и Радожский хотел было отвернуться, но… выдержал взгляд.

— Тогда погоди. Людей кликну, а то мало ли…

Как ни странно, ведьмак — а ведь сколько скрывал натуру свою, небось, не читай Береслав отцовских книг, не знай он чуть больше, чем надлежало ведать магу, то и не понял бы, с кем дело имеет — спорить не стал. Ждал.

Дождался.

А потом…

Норманская ладья взрезала тяжелую воду Ильмень-озера. И только искры водяные слетали с весел, которые поднимались и опускались одновременно, толкая узкое тело корабля вперед, за зверем, которому вода была, что твердь земная.

Спешили.

И с трудом поспевали. Мнилось, лишь потому, что сам ведьмак коня водяного придерживал. А тот… тому бы сорваться в бег, взлететь по-над гладью озерной, понестись к самому солнцу, которое, почитай, в водах и утонуло, вон, только краешек и догорает вдали.

Неуютно.

Среди людей, которые и людьми-то не были, но держались так, будто Радожский знать о том не знает. И он делал вид, что так оно и есть, ибо иначе надобно будет решать что-то с ними, проклятыми.

А что решишь?

Царю-батюшке он, конечно, доложит.

Клятва не позволит промолчать. И… долг. Ибо клятва клятвой, а земля родная — землею. Радожские испокон веков берегли покой Беловодья.

— Вреда от них нет, — сказал Норвуд, хотя Береслав ничего-то не спрашивал. Сказал и сощурился от теплого ветра. — Я крепко держу.

— Тогда хорошо.

…слухи пойдут. Но одно дело, когда станут говорить о свейских обычаях нагишом по берегу бегать, и другое, если догадается кто.

Или…

…людоловы — тема изрядная, а уж если и воеводы коснулось дело, то кто тут о каких-то свеях вспомнит?

— Возможно… — Береслав окинул свеев, которые управлялись с тяжеленными веслами так, будто весу в них вовсе не было, — государь пожелает принять вас на службу.

Норвуд покачал головой.

— Пусть не гневается, но… это тяжко в зверином теле человеком оставаться. Стая устала. И без того уж сколько лет держимся. А царева служба тихой не бывает.

Радожский вынужден был признать, что так оно и есть. Правда, в прежние-то времена сие не смущало, скорее уж, зная о проклятьи своем, он и не видел иного пути.

Служить.

И надеяться, что того хватит, дабы дети его, если случатся таковые, сумею-таки высвободиться из-под древней, не им данной, клятвы.

Норвуд глянул искоса.

А Береслав чуть голову наклонил, показывая, что понял отказ и обиды не держит. Государь же… он разумный человек, понимает, что порой сила — это вовсе не то, что надобно.

— Доложить я обязан, — предупредил Радожский на всякий случай.

Не то, чтобы этого требовали какие-то правила, будь то писанные или нет, но показалось правильным. И теперь уж голову склонил сам Норвуд.

А говорить стало не о чем.

Вода…

Слева и справа, и сзади, и спереди, и всюду, куда ни глянь, лишь черная темная вода. Она блестит в лунном свете, пьет его, наливаясь слабым свечением. И в глубинах озерных оживают звезды.

В этих самых глубинах не только звезды. Чуется там, внизу, что-то донельзя древнее, темное.

Спящее.

И не приведите Боги разбудить это.

Конь же замедляет шаг и голову выворачивает, поглядывая на всадника выпуклыми темными глазами. Теперь-то сходство с лошадью не то, чтобы вовсе исчезает, скорее уж становится очевидной нечеловеческая природа этого существа.

— Близко уже? — спросил Ежи и не удержался, провел ладонью по чешуйчатой шее, дивясь тому, что чешуя эта мягка, что шерсть.

Правда, сам конь холоден.

И…

…и станется с него обернуться вихрем, окружить, утянуть под воду и там уже, вновь сменивши обличье, впиться острыми зубами в Ежи, раздирая плоть.

Страшно?