Понаехали!

- А то… встань ровно… погоди, давай глянем, чего там есть… может, все-таки рубаха сподняя сыщется. А нет, то я могу батюшке отписаться, чай, не обеднеем… и все не понятно. У нас ежели кто гостюет, то к нему и служек ставят, для удобства. Помнится, в позатым годе у батюшки друг егоный останавливался, с женою да малыми. Так разве ж пожалели для них холопок? И сенных девок поставили, в помощь, а то ведь люди с дороги, небось, тяжко с одною нянькой управляться…

Под тихий какой-то убаюкивающий голос, Мишанька позволил и рубашку с себя стянуть, и новую надел, а после и платье, то самое, поплиновое.

Ленты.

Камушки.

Перчатки… перстеньки и браслеты. Какое-то кружево, которое само по себе. Чулки с подвязками, при виде которых Баська замолчала ненадолго, а после долго бормотала что-то про стыд и срам… и панталоны она разглядывала еще дольше чулок.

А Мишанька взялся вдруг, сам от себя этакого не ожидая, объяснять, что это не стыд, и во всем цивилизованном мире… потом спорили. В том числе о цивилизованном мире. О духах. И снова лентах. Ссорились.

Мирились.

И…

…в дверь заглянула давешняя девка, которая, Мишаньку завидевши, нос сморщила.

- Вас там… это… кличуть, - сказала она преважно, пусть бы глаза бегали, силясь охватить каждую из вещей, заполонивших вдруг комнату. – Батюшка ваш изволил с визитом.

- А… мой? – спросила Баська, прижимая к груди чулок.

- А чего твой? Твой кто? Никто… - девка крутанулась и добавила. – Место свое знать надобно, а то… понаехали тут…

- Я спрошу, если хочешь, - Мишаньке вдруг стало жаль соседку, огромные глаза которой наполнились вдруг слезами. Она же не виновата, что в купеческой семье родилась. – И… отец… в общем, не уверена, что он обрадуется, но… он всегда был справедливым человеком.

Баська всхлипнула.

Кивнула.

А потом сказала:

- Я своего тоже боюсь.

 

Нет, Мишанька этой встречи не то, чтобы боялся. Глупость какая… так, опасался самую малость. И оттого ерзал, крутил головой, то и дело порываясь вовсе уйти. Хотя боярыня Мармышкина, поставленная к Мишаньке, дабы не случилось ущербу чести его, пусть даже и от встречи с батюшкой, уйти бы не позволила.

Мишанька ей не нравился.

Категорически.

И он затылком чувствовал взгляд её, полный недовольства. И сопение слышал. И…

- Доброго дня, - батюшка явился, слава всем богам, один.

И боярыне поклонился, пусть бы и стояли Мармышкины куда как ниже Гурцеевых. Она-то тоже поклоном ответила, преважным, мол, и мой род славен.

Славен.

Куда как славнее.

- Доброго дня, - проворчал Мишанька и кланяться не стал. Исключительно из упрямства. И вообще… ответом на выходку его были два недовольных взгляда. Но Мишанька сделал вид, что понимать ничего не понимает и вообще…

- Достопочтенная Никослава Беревеевна, - сказал папенька. – Мы с дочкой прогуляемся тут… недалече. Перемолвимся словечком?

Показалось, что откажет, но нет, кивнула этак величественно:

- Вам ни в чем отказу быть не может.

И зарделась так, что румянец стал виден и под толстым слоем пудры. Мишанька открыл было рот, но сказать ничего не успел, потому как был схвачен папенькой под руку и так схвачен…

- Что? – спросил Мишанька, когда боярыня осталась за розовым кустом. Далеко-то она не уйдет, но подслушивать, быть может, не станет.

Или станет?

Папенька не изволил ответить, но лишь сопел угрожающе.

- Я, между прочим, не напрашивался! Я вообще не знаю, как оно получилось! Я случайно!

- Ты все случайно, - прогудел батюшка и вздохнул этак тяжко, обреченно.

И Мишанька тоже вздохнул и тоже тяжко, может, не столь обреченно, но все-таки.

- Ты ведь меня заберешь? – получилось как-то жалобно.

- Куда?

- Домой…

Папенька покосился.

- Или к ведьмам… я к ним даже почти привык, - признался он и понял, что правду сказал. – Учусь вот… выучусь.

- Выучишься… - папенька произнес это престранным тоном, от которого Мишаньке совсем не по себе сделалось.

- Ведьмой стану… собой обернусь. Или просто ведьмой стану.

Он шмыгнул носом, вдруг осознав, что на глаза навернулись слезы. Этак и расплакаться недолго! А он в жизни не плакал, даже в те редкие моменты, когда папенька снисходил до розги и воспитания, все одно не плакал. Мишанька часто-часто заморгал.

Плакать хотелось.

Неимоверно.

И еще пирожка, но непременно с пареною облепихой. И он понять не мог, как два этих желания могли существовать одновременно, еще и пятка чесалась.

- Это же все… оно же не всерьез! Я же ж… если кто узнает, что я…

- Знают все, кому надобно, - князь Гурцеев присел на махонькую лавочку, которая под весом его немалым едва слышно затрещала. Он же, поерзавши, проворчал. – Поставят тут всякого непотребства, нормальному человеку не влезти.

Мишанька промолчал, ожидая, пока папенька с мыслью соберется. А говорить он явно собирался и судя по тому, что до сих пор собраться не способен был, разговор предстоял непростой. И Мишанька догадывался, о чем он будет.

- Забрать я тебя не могу при всем желании, - промолвил, наконец, князь Гурцеев, ладонью пот со лба отирая. – Неможно.

- Почему!

- Богиня благословила, стало быть обязанный быть… обязанная, - поправился он.

- Но я же…