Попаданец в себя, 1960 год (СИ)

Всю стену комнаты занимал особый шкаф, который бабушка называла буфетом. Это был настоящий замок, с переходами, башенными шпилями, карнизами и балконами. Все было резное, а на каждой дверке и дверочке была блестящая медная ручка. На дверках были вырезаны выпуклые виноградные грозди и листья. В буфете у бабушки тоже хранились разные занимательные вещи. Чего стоила, например, пивная кружка из серебристого металла, сделанная в форме толстого человека. Крышкой для кружки служила шляпа этого толстяка. На балконах и карнизах буфета стояли китайские вазы и фарфоровые гномы.

У бабушки болели ноги и она все время сидела в кресле-качалке с полированными подлокотниками. Кресло было обтянуто розовым бархатом, а на сидение и под головой были подушечные валики. Иногда бабушка вставала, опираясь на клюку и позволяла мне покачаться на своем кресле. Это было здорово.

Сама бабушка была маленькая с громким голосом. У нее было морщинистое лицо, даже нос был с морщинками, а под носом на верхней губе длинные седые волоски. Бабушка была очень старая, но очки одевала редко, только когда читала свои Четки Минеи. Папа и мама были гораздо моложе ее, но очки носили почти постоянно.

Раньше бабушка сама ходила в магазины и на рынок, но потом у нее стали болеть ноги она даже по квартире ходила медленно, постукивая клюкой.

В доме бабушка была главная. Ее слушались и мама, и папа, и старшие братья. Я не хотел слушаться, поэтому часто ссорился с бабушкой. Тогда она называла меня неслухом и говорила, что яблоко от яблони недалеко падает. Под яблоней она подразумевала папу, хотя я считал, что должен гордиться, тем что похож на папу.

(Став старше, я узнал, почему бабушка недолюбливала папу. Дело в том, что мама была армянка, а папа — еврей. И жили они в городе Ростов-на-Дону, где тепло и где, в особом районе Нахичевань, жили одни армяне. А мама училась в филиале Варшавского медицинского института, где папа преподавал. Когда они поженились, то на папу сердились его родственники — евреи, а на маму — ее. И они уехали в Сибирь, на край света. А потом у бабушки все поумирали и она согласилась приехать к маме. Вот такая история, непонятно только, чем евреи хуже армян — и те, и другие носатые, глазастые…)

Бабушка знала множество сказок и других загадочных историй. Однажды она рассказала, как дала самому красному командарму Буденному напиться воды из кувшина, когда его конармия проходила мимо их деревни.

Охальник, — рассказывала бабушка, — попил и давай руки распускать. Я его огрела, конечно, мокрым полотенцем. А сам, когда с коня слез, маленький и ноги кривые, только усы торчат из под папахи.

Я не знал, как можно распускать руки, но что бабушка здорово дерется мокрым полотенцем, испытал на собственной спине.

…Однажды бабушка несколько дней не вставала с кровати, около нее сидела специальная медсестра, в доме часто собирались папины знакомые врачи, которые надолго уходили в бабушкину комнату, а выходили оттуда озабоченные, разговаривая на латыни.

Потом старший брат Миша взял меня с собой в кино на дневной сеанс. После кино мы не пошли домой, а пошли гулять в парк, где Миша разрешил мне покататься на всех каруселях и качелях. Домой мы вернулись уже вечером. А бабушки уже не стало.

Нельзя же было считать, что та восковая кукла с неживым лицом, которая лежала в длинном ящике, оббитом шелком, — это бабушка.

Потом была печальная музыка, кладбище, где это неживое существо зарыли, и мне сказали бросить в яму горсть земли, и я бросил, стараясь не шевелить почему-то онемевшими губами.

Потом все вернулись в дом, сели за стол и стали есть и пить. Мне тоже положили в тарелку любимые шпроты и буженину, но я не хотел есть. Я соскользнул со стула и ушел в бабушкину комнату, где не было бабушки.

Я трогал руками крышку сундука, резные виноградины на буфете, полированную перекладину кресла-качалки, гладил их. Потом поднял с бабушкиной кровати серый пушистый платок, который всегда был на плечах у бабушки, прижал его к лицу.

Платок пах бабушкой…

Да, бабушку помню, а полгода из памяти исчезли — заснул летом, очнулся зимой. Да еще успел куда-то съездить поработать к геологам и, фига себе, в иняз пролез. Голова, голова, а ну заговори на английском! Не говорит, дурная такая.

Глава 10

Сижу в уголке сознания себя самого, наблюдая. Неведомая сила во время ангины выбросила меня сюда. Наверное, чтоб сознание натурального хозяина тела легче справилось с болезнью. Если мое сознание — сгусток информации, перенесенной через годы, то сознание этого пацана более органично связано с телом. Физиология.

Наблюдаю, раздумываю, прогнозирую. Пацан взял академический отпуск и вновь попал под влияние мамы с братьями, которые «лучше знают» как ему жить. Его летнюю экспедицию и вспышку согласия с иностранными языками относят к вывертам психики после травмы от смерти отца. А пацан пьет с хулиганьем, тискает дворовых девчонок и уверен, что брат поможет поступить в сельхозинститут, где сам преподает физику.