Поправки

Стрелка чувствительного датчика, только что находившаяся далеко в красной зоне, теперь стояла на нуле. Альфред оттолкнул жену, повернулся к ней спиной. Поддавшись половому инстинкту (по выражению Шопенгауэра), Альфред позабыл, как скоро, беспощадно скоро ему придется бриться и спешить на поезд, но теперь инстинкт был удовлетворен, краткость оставшихся ночных часов давила на грудь, словно 140-фунтовая опорная шпала. Инид опять расплакалась, как плачут жены в истерически поздний час, а переводить будильник он себе не позволит. Много лет назад, когда они только что поженились, Инид тоже иногда плакала по ночам, но тогда Альфред испытывал такую благодарность за украденное блаженство, за терпеливо перенесенную женой пытку, что непременно спрашивал, отчего она плачет.

Сегодня же не было ни благодарности, ни малейшего поползновения расспрашивать жену. Хотелось только спать.

Почему жены плачут именно по ночам? Хотя, конечно, можно и поплакать, если тебе не надо через четыре часа вскакивать и бежать на поезд, чтобы поспеть на работу, и если ты минуту назад не осквернил себя в погоне за удовольствием, которое теперь кажется пустым.

Десять ночей бессонницы в скверных мотелях, потом вечер на эмоциональной карусели, а теперь вот этот способный довести мужчину до самоубийства мяукающий скулеж жены, в два часа ночи убаюкивающей себя рыданиями, черт бы ее побрал! В совокупности эти факторы раскрыли Альфреду глаза, и он понял: а) сон – женщина и б) единственная женщина, от чьих ласк он отнюдь не обязан отказываться.

Всю свою жизнь он отвергал внеплановую дремоту как и любые нездоровые удовольствия, но это открытие все изменило, на свой лад оно оказалось не менее замечательным, чем обнаруженная несколькими часами ранее электрическая анизотропия в ферроацетатном геле. Открытие, сделанное в подвале, принесет финансовые плоды через тридцать с лишком лет, но открытие, сделанное в спальне, сказалось на жизни Ламбертов незамедлительно.

Pax Somnis[51] снизошел на их дом. Новая любовь Альфреда укротила в нем остатки животного начала. Зачем бушевать или впадать в угрюмость – куда лучше просто закрыть глаза. Вскоре все увидели, что Альфред обзавелся незримой возлюбленной и тешится с ней дома в гостиной субботними вечерами, когда заканчивается рабочая неделя, берет ее с собой во все командировки и в ее дремотных объятиях находит покой даже в мотелях, которые уже не кажутся шумными и неуютными; он непременно наведывался к своей любезной, когда вечерами возился с деловыми бумагами, делил с ней походную подушку после летней семейной вылазки, когда Инид неловко вела машину, а дети затихали на заднем сиденье. Дремота – идеальная, не мешающая работе девушка, на какой ему и следовало жениться. Совершенно покорная, всепрощающая и притом столь респектабельная, что ее не стыдно взять в церковь, на симфонический концерт и в Сент-Джудский театр. Она-то никогда не будила его своими рыданиями, ничего не просила, а сама давала Альфреду все, в чем он нуждался, чтобы справиться с огромным объемом работы. И никакого сумбура в их отношениях не было – никаких романтических приливов и отливов, никаких жидкостей и секреций, никакого срама. Альфред мог изменять Инид прямо в супружеской постели, не давая ей возможности уличить его, и Инид смирилась, как всегда смирялись разумные жены, лишь бы роман сохранялся в тайне и Альфред не засыпал в гостях, так что даже спустя десятилетия его не призвали к ответу за эту супружескую неверность…

– Эй! Задница!

Альфред рывком очнулся – снова качка, снова вибрация «Гуннара Мирдала». Кто тут еще в каюте?

– Задница!

– Кто здесь? – спросил он не то вызывающе, не то испуганно.

Тонкие шведские одеяла отлетели в сторону, когда Альфред сел на койке, вглядываясь в полумрак и стараясь услышать звуки за пределами своего существа. Глуховатые люди наизусть, словно сокамерников, знают частоты, которые звенят у них в голове. Самым давним спутником Альфреда было контральто, ля первой октавы органа, трубный рев, сосредоточенный в районе левого уха. Уже три десятка лет он знаком с этим звуком, постепенно набиравшим громкости, до того стойким, что казалось, он переживет самого Альфреда. В нем сквозила первозданная бессмысленность, свойственная вечному и беспредельному. Он был реален, как биение сердца, но не связан с реальным внешним объектом. Звук ниоткуда.

Под ним слышались голоса более слабые, более изменчивые. Запредельно высокие частоты, точно перистые облака, скапливались в стратосфере позади ушей. Причудливые, призрачно-неуловимые клавишные пассажи далекой каллиопы. Нестройные тоны среднего диапазона, то громче, то тише, будто в глубине его черепа ютились сверчки. Низкий рокочущий гул, словно волна всезаглушающего дизельного рева, звук, в реальность которого, то есть именно в ирреальность, Альфред не мог поверить, пока не уволился из «Мидленд-Пасифик» и не расстался с локомотивами. Его мозг порождал эти звуки и прислушивался к ним, сроднился с ними.

Вовне он слышал тихий ритмичный шелест – дрожание собственных рук под простынями.