Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой

Кромвель сверг не только монархию, но и покойного Шекспира. Шекспира тогда ещё можно было назвать покойным, потому что он умер совсем недавно. Актёров, пойманных на месте преступления, то есть во время лицедейства, подвергали пыткам, прожигали язык раскалённым железом. А со зрителей брали штраф в пять шиллингов. В нынешний революционный период театр и зритель, по сути, подвергаются тем же пыткам, и разного рода послереволюционные реставрации отражаются на судьбе театра подобным же образом. Когда покойного Кромвеля выкопали из привилегированного кладбища, актёров, сохранивших свой язык, часто начали одаривать одеждой с королевского плеча. Нравы требовали комедий, и, если комедий не хватало, в комедии переделывали трагедии. К «Ромео и Джульетте» присочинили весёлый конец и один день играли как трагедию, а второй день – как комедию.

Но ведь и трагедии, разыгравшиеся в истории, могут выглядеть комически, если к ним присочинить другой конец. Трагический поход князя Святослава на Дунай и его неудачная попытка создать в Европе на Дунае русскую столицу Переяславец может быть осуществлена в Переяславце Небесном, как долгие века существовал Небесный Иерусалим.

Я смотрю в окошко. На восьмитысячной высоте, среди ледяных туманов я вижу Переяславец Небесный. Я вижу русских бюргеров, которые в вечерние часы лениво, неторопливо ведут беседы в многочисленных ресторанах и кафе Переяславца, глядя на залитые огнями дунайские воды. Я вижу этот тысячелетний город с памятником князю Святославу против древней ратуши и силуэтом Храма Спасителя в центре. Храма, которому нетрудно вознестись из земного праха на небо, поскольку архитектор Витберг, его проектировавший, был близок к мистическому кружку Новикова. Я вижу Россию с её тысячелетней внемонгольской европейской историей, с её европейским средневековьем, с её эпохой Возрождения, с её шекспирами и бетховенами, с её гениями, оплодотворившими многие века, а не один лишь узкий и тесный век XIX, да и то после «окна в Европу». И я ощущаю, какова была грандиозная цена для России военного поражения князя Святослава. Поэтому я и заплакал, увидав Оснельду в миру Светлану Глазкову земную астраханскую жительницу Небесного Переяславца.

Но я вижу среди ледяных облаков и другое. Вытесненное тысячелетие назад с Дуная племя угров-мадьяр вернулось назад на уральскую свою прародину, в мордовские медвежьи леса, разбрелось вширь, смешалось с другими азиатами, озлобилось на тощих уральских гуляшах, наковало уральской брони и пошло снова к Дунаю – сытых русских усмирять. Такова цена небесной победы князя Святослава.

Но тут ледяные облака растаяли, поредели, и в круглое окошко брызнуло ослепительное небесное солнце. Провинциальная тихая речушка, затерянная среди хвои и болот, приняла на себя тяжёлое бремя замысла князя Святослава. Левый приток Оки, река Москва, что по-фински означает «гнилая вода», обрела славу Нила, Евфрата и Тибра. Полтора столетия спустя после преображения восточных славян в русских через христианство здесь был «город заложён» назло и во зло надменным соседям. Вот он, земной город князя Юрия Долгорукого, древний не по возрасту, спавший в берлоге своей из-за удаления от городов Западной Европы с основания своего до петровских реформ, пробудивших, возбудивших накопившиеся в вековой спячке медвежьи силы и указавших им направление на Запад. Привет тебе, Москва, город крепкий!

9

Прожорливая московская работа сразу набросилась на меня так, что я только слышал, как хрустит моё со-знание, и чувствовал, как исчезает моё астрономическое время. И когда наконец работа, сожрав всё, сожрала саму себя, я поднял голову и посмотрел в окно.

Было уже предзимье. Глубокой осенью в Московии часто после заморозков вновь идут дожди, воздух опять становится влажным и утренняя трава, ещё день-два назад покрытая инеем, вновь в росе. Но от сырости теплей не становится, и на душе хмуро по-октябрьски. Недаром старославянский месяц октябрь называли «хмурень».

Астраханские впечатления я давно нанизал и уложил в своё со-знание. Но не хватало последнего узелочка, и потому я старался их не тревожить, чтоб не рассыпались. Тем более были они сборные: частью грубые колхозные бусы, частью тонкая нить жемчуга.

Марине Сергеевне я не звонил ни разу с момента своего приезда из Астрахани. Не знаю почему, может, потому, что старался избежать той вести, которой, я знал, избежать невозможно. Однако краешком своего со-знания я всё же надеялся, несмотря на то, что Оснельда не могла «быть», потому что она уже «была». А Светлана Глазкова так и не приехала поступать в московский институт.