Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой

Вспомни, восточный славянин, посредством христианства превращённый в русского человека, какими товарами торговал ты уже много веков назад с Азией, каковы были твои торговые связи с Поволжьем. Воск и соболя, стрелы и рыбий клей, кожи и мёд, соколы и мечи, бараны и коровы и прочее и прочее. А взамен Азия везла тебе цветные одежды, изюм, парчу, печенье, виноград, хлопок и прочее и прочее.

Я вглядываюсь в даль, как в глубину веков. От перекрёстка, мутно мерцающего светофором, на зелёный свет движется Азия. Узбек ли он, казах, туркмен ли? Москва – имперская евроазиатская метрополия, и на её улицах всегда можно встретить азиатов. Вот один из них – ватный меховой азиат, продавший свой товар на колхозном рынке и в ответ купивший товар русский – полную авоську каких-то плодов, огромный, плетённый из нитей мешок, раздутый до предела. Я никак не могу понять, какие же это плоды. Для помидоров слишком оранжевые. Да и откуда сейчас в зимней Москве достанешь помидоры, и к чему они Азии, если помидоры – их собственный продукт? Нет, это не помидоры. Это, скорее, апельсины – продукт не русский, а русскими добываемый по миру.

Однако подходит Азия ближе, меняется освещение, и выясняется, что для апельсинов они слишком матовые, слишком гладкие и одинаковые, словно декоративные. Ещё ближе подходит Азия, и лишь тогда я понимаю, что она несёт. Это клизмы, одна в одну, целая огромная авоська резиновых тёмно-оранжевых клизм. Мешок клизм. Зачем столько клизм Азии? Для борьбы с рисовыми запорами? Не отвечает Азия. Не рисом единым жива Азия. Молча, презрительно проходит она мимо жалкого замёрзшего русского торговца с его никому не нужными ящиками яблочек-выродков. Проходит и скрывается в метро.

Я смотрю ей вслед. Она давно уже исчезла, а я продолжаю смотреть. Я смотрю вслед своим прошлым надеждам. Я теперь знаю – Оснельде не связать моего повествования. Так мои видения становятся явлениями внешней среды. Так объединяется моим со-знанием мир посюсторонний с миром потусторонним. И я ухожу по своему со-знанию, как по мосту из потустороннего в посюсторонний мир. Я иду по печальной Москве в свою опустевшую квартиру. Я иду, опустив к земле свою чугунную голову крепостного мыслителя, и из освещённых фонарями зеркальных луж изредка мерещится мне лицо Гамлета, вечного странника по просторам жизни призрачной, вечного Жида и вечного Эллина. Это лицо многонационального российского интеллигента. Это моё лицо.

А что такое проблема Гамлета? Это, по сути своей, проблема Отцеубийства, решаемая философствующей интеллигенцией вразрез с религиозными канонами. А отцеубийство – это в широком смысле убийство Отечества, это убийство цивилизации, это убийство культуры, это убийство народа. Кстати, «карамазовщина», «достоевщина» отразили тот анархичный хаос, в который впала российская интеллигенция перед лицом Отцеубийства. Ибо «карамазовщина» – это вырождение идеи Отца, предание Отцу отвратительных черт и убийство Отца собственными детьми, миллионами братьев, идейными сиротами, моральными самоубийцами. Как символичен и крут путь этого падения, беспризорности, безотцовщины. Путь от Шекспира к Достоевскому, от Гамлета к Карамазовым, от Возрождения к Разложению. И всё дальше и дальше на самое горьковское «дно», ставшее почвой для новой жизни и нового человека.

В этом месте мысли мои с треском обрываются, так как я спотыкаюсь о какой-то посюсторонний уличный предмет и падаю на асфальт, ударившись обоими коленями и правым локтем. Слышу смех. Возле массового народного шлакоблочного дома толпится кучка юных граждан, вооружённых винтовками и автоматами.

– Ребята, – кричит один из них, – ребята, давайте играть! Ну ребята, давайте играть. Мы будем пограничники, а вы будете шпионы. Вот, смотрите, на девятом этаже Брежнев живёт. Вы хотите его убить, а мы его охраняем.

Вот оно, отражение государственного подсознания в сознании детском, фольклорном. С момента своего возникновения сменяющие друг друга советские правительства живут в постоянном страхе и спасаются от этого страха тиранией. Тиранией, может, и аморальной, но вполне логичной в такой иррациональной, нервной стране, как Россия.

– Ребята, мы Брежнева защищаем, а вы хотите его убить! – кричит какой-то юный гражданин.

И тут я, человек, принципиально отвергающий индивидуальный террор, совершаю антиобщественный поступок. Я беру у одного из мальчишек его многозарядную деревянную винтовку, прицеливаюсь в девятый этаж и произношу:

– Бах-бах-бах-бах!

Дети опять смеются, но на сей раз доброжелательно. Мой поступок ими одобрен.

Нет, надо всё-таки верить в «будет». Мы не доверяем «будет», потому что идеологи и лжепророки у нас его слишком часто отнимают, и любим прошлое, потому что его не отнять – оно «было». Но Бог безмерен, Он провожает нас в дорогу, и Он же встречает нас в конце нашего Путешествия. Вот дети, они – «есть» и через них наше со-знание ощущает «будет» не как философскую категорию, а как нечто живое и телесное.