– Да еб вашу меть! – крикнула я, извинившись перед Богом, и убрала кастрюлю на другую конфорку.
То ли от злобы, то ли от готовки, мне стало душно. Я расстегнула верхнюю пуговицу рубашки и открыла форточку, через которую вмиг запрыгнул котяра. Чтоб не орал, кинула ему какую-то кожуру и осталась подышать у окна. Воздух с улицы шел холодный, но ни разу не свежий. Все такое серое, дым отовсюду валит… Риэлтор говорил, что хороший район, перспективный. Надо покупать квартиру, пока недорого, потом цены взлетят… Работа рядом к тому же. Район – как они там говорили? – промышленный, кажется…
– Жрать идите! – крикнула в дверной проем, когда пельмени доварились.
Я разложила тарелки с ужином на стол и предвещала появление шумного семейства на маленькой кухне. Трудно в этом признаться, но я их всех ненавижу. Раньше меня раздражал только Паша, сейчас же понимаю, что любовь к детям тоже исчерпала себя. Нельзя так, знаю, неправильно это; дети ни в чем не виноваты… Но я не могу! Вот правда, сил уже никаких не осталось. Сейчас одинокие стулья еще пустовали, но через мгновение на них появятся эти шумные козявки: будут безобразничать, кричать и не слушаться. Над кругляшками из теста с фаршем клубился пар, унося тепло к потолку. Я торопила их к ужину, но в душе не хотела, чтобы тепло моей заботы досталось им. Я хотела одаривать им Аркадия, хранить его очаг и сторожить его любовь.
Он работает у нас в офисе охранником. Уже два года как мы с ним пересекаемся на совпадающих выходных и проводим их вместе. Он совсем не похож на Пашку. Аркадий другой, особенный. Он хотел бы забрать меня из этого ада, приютить и обогреть, отпоить теплым чаем и укрыть своими сильными плечами. Я давно догадалась, что он собирается предложить мне переехать к нему, но Аркаша ведь такой скромный, такой стеснительный. Он переживает о детях, может, даже о Паше, оттого и не соберется с силами. Как я только ни намекала, что готова хоть сейчас собрать вещи – и к нему, но он все не догадается. Аркадий – интеллигентный мужчина; пусть на вид суров, зато в общении такой нежный. В художниках разбирается, про книжки всякие рассказывает. Как его такого угораздило к нам в охранники? Непонятно. Не любит он про себя говорить, зато меня всегда слушает с радостью…
– Уже остыло все! Вы идете, нет?!
Ноль эмоций. Как собака в колесе кручусь-верчусь, а они даже не реагируют, сволочи! Я взяла тряпку и, готовая убивать, пошла в комнату Сережи. Там они все и собрались. В центре комнаты стоял Пашка. На глазах хренотень, что он приволок: широкий пластмассовый прямоугольник, цепляющийся к башке двумя лентами. По центру всунут Сережин телефон. Вокруг Пашки собрались дети и с протянутыми ручками выпрашивали у него игрушку.
– Вы издеваетесь надо мной?!
– Да погоди, не ори ты! – говорил он вслепую, не видя меня из-за очков. – Только разобрались!
Паша крутил башкой как пьяный, руки вытаращил вперед, словно собрался падать, и у-укал как сова.
– Вот это да, епт!
– При детях не выражайся!
Я кинула в него тряпку, грязная вода брызнула в скуксившихся деток, а ему хоть бы хны. Паша нагнулся задом кверху, мордой впрямь, будто бык, и медленно шагал вперед, клонясь то влево, то вправо.
– Плешь на башке! – Я прикрыла рот рукой и засмеялась, указав на лысину детям. – Полысел, старый, вот те раз!
– Не выдумывай! Нет там ничего…
Пашка тут же выпрямился, но продолжил бродить как ошарашенный. Дети смеялись над ним вместе со мной.
– Так тебе и надо, дураку! Бог наказал за то, что издеваешься надо мной.
Младшая положила ручку мне на пояс.
– Мама, а я тоже полысею? – испугалась, дуреха.
– Конечно полысеешь, если не будешь меня слушаться! Вот папа плохо себя вел, видишь, что с ним стало? Сейчас он еще в диван врежется, дурак старый, Паша, чтоб тебя, осторожнее!
Он задел ногами диван, чуть не свалился на пол, но сумел-таки удержаться. Дети захохотали пуще прежнего. Хотела заругать их, но не удержалась и рассмеялась тоже… Никуда я от них не уйду. Злюсь порой, конечно: столько ведь проблем, столько зла. Но оставить этих звездочек мне совесть не позволит. Нет уж, все мы стерпим, все будет хорошо…