Порочестер или Контрвиртуал

Кое-как мне всё-таки удалось успокоить её, но вечер был безнадёжно испорчен. Расстались мы прохладно — я чувствовал, что Лена, несмотря на все мои уверения, дуется на меня, подозревая, что в глубине души я — вовсе не на её стороне. То же самое, по-видимому, думал и Порочестер, который, судя по всему, отнюдь не собирался перезванивать мне, чтобы извиниться. А за кого я был на самом деле — я, пожалуй, и сам не смог бы сказать. Заглянув глубоко в себя, я с удивлением обнаружил, что за короткое время успел сильно привязаться к обоим — это я-то. И теперь, в свою очередь, злился на них за то, что они не постеснялись предать нашу редкостную дружбу ради идеологической ерунды.

«Сам-то я, если уж на то пошло, принадлежу к очень древнему польскому роду, — думал я с досадой, — так что, по сути, оба они должны сказать мне спасибо, что я вообще до них снизошёл».

Бегать за каждым по отдельности и навязываться с почётной миротворческой миссией мне вовсе не хотелось.

Что ж делать? Я решил найти в случившемся плюс и потратить освободившееся время на свои личные, неотложные дела. Их было три: 1) сдать экзамен по вождению; 2) отдать в починку любимые зимние ботинки; 3) вынести мусор.

Первое потерпело крах следующим утром. То есть теорию-то я сдал на отлично — недаром неделю зубрил! — зато, когда дело дошло до практики, я с радостью обнаружил, что многое из того, что в течение двух месяцев с воплями и матерщиной вдалбливал мне дядя Паша, имеет одну-единственную цель: чтобы я на доверенной мне колымаге дальше метра не уехал. В довершение беды, я разнервничался и с силой дёрнул рычаг переключения передач, не выжав сцепление, отчего машина с жутким дребезгом подпрыгнула на месте — и, прежде чем я спасся унизительным бегством, на меня ещё пять минут орал, багровея толстым лицом, сидевший рядом пожилой усатый гаишник. Неудача так обескуражила и расстроила меня — я-то уже привык считать себя опытным водилой! — что я даже на время забыл о своих вероломных друзьях.

«Возможно, дело номер два удастся лучше», — подумал я, вернувшись домой, — и, хорошенько вычистив и уложив в пакет ботинки, снова отправился в путь.

На углу нашей улицы располагался крохотный киоск, который я очень любил и куда всё местное население ходило по обувным нуждам: хозяйничавший там весёлый парень работал очень справно и ни разу не подвёл меня — поставленные им набойки обычно переживали самое ботинок. Драгоценная обувь, которую я бережно нёс под мышкой, ещё ни разу не проходила «техосмотра», и меня грела радость от мысли, что через день мои ботиночки станут лучше новых. Заодно я планировал прикупить и шнурки — я всегда покупал их там, когда шёл к метро или в супермаркет. Этим киоск был ещё более мне дорог. Но, дойдя до конца улицы, я вдруг с ужасом увидел, что угол совершенно гол — а от заветного киоска осталась лишь серая квадратная вмятина в асфальте!

Я не сдержался и грязно выругался. Только теперь я вспомнил то, что в блогах, и точно, обсуждали вовсю: это новый столичный мэр невесть почему объявил безвинным ларёчкам войну в первые же дни своего вступления на пост!

Беспомощно пошарив вокруг глазами, я, впрочем, увидел, что на стене, что возвышалась теперь над голым местом, кто-то подвесил большой кусок картона с телефоном оставшихся не у дел хозяев. Я записал номер, внутренне зная, что никогда им не воспользуюсь. Киоск хорош был именно тем, что находился по дороге.

С досады я решил выкинуть ботинки. Вместе с мусором (дело номер три). В очередной раз поднялся в квартиру, вытащил из помойного ведра переполненный пакет, плотно завязал его, — и, с пакетом в одной руке и парой ботинок — в другой, снова спустился во двор. Но, не успев ещё подойти к мусорным бакам, увидел, что они улезли куда-то на соседнюю улицу, — а рядом стоит машина с — как выражаются в ПДД — «нанесенными на наружные поверхности специальными цветографическими схемами». На одну страшную секунду я решил, что противоларьковая мэрская мания опустилась до самого «западло» — и уютные кирпичные выгородки, которыми оборудовали помойки в наших дворах несколько лет назад, тоже теперь сносят и увозят в неизвестном направлении. Но, подойдя ближе, увидел, что машина — милицейская, а в опустевшем пространстве выгородки (когда я по инерции заглянул туда) лежит, согнув ноги в коленях, изуродованный труп. Подробностей я, конечно, не разглядел, ибо с некоторых пор почти физически стеснялся милиционеров и гаишников — и, так и не избавившись от своей драгоценной ноши, поспешил домой. Больше всего поразило меня то, что необычное зрелище не вызвало у меня никаких иных чувств, кроме алчного любопытства.

В иное время я бы поделился всем этим с друзьями и облегчил душу. Но теперь друзей у меня не было — приходилось вновь привыкать к автономности.