Порог греха

– Из казаков я, – начал Афанасий, – мы до революции-то неплохо жили. Да и после… Хозяйствовали на земле, упирались. Силов не жалели… – он воздел над столом руки. – Вот энтими самыми всё… А потом вдруг колхозы напридумывали… Загнали, стало быть. А куды деваться? Но энтого им, – Афанасий ткнул пальцем в портрет Хрущёва, – показалось мало. Мы ведь и в колхозе когды состояли, всё одно хозяйство своё блюли. Нас налогами. Да-а-а! В тридцатом это, кажись, было. Всё зерно выгребали. Даже посевное. Вот и взбунтовались мужики. А мы, казаки, что же – не народ? Да с голыми руками супротив власти не попрёшь. Мне в ту порь уже за тридцатку перевалило. Кумекал, что к чему. Удерживал. Да батька у нас был – порох. Загорится – не потушишь. А в казачьих семьях батька всему голова. Прав – не прав, повелел – исполняй. Да чего об этом рассусоливать! Красноармейцев нагнали. Мигом нас распетрошили. Батьку, братанов моих сразу в расход, а меня чего-то пожалели. Не знаю, чего. Потом – каталажка. Суд. Тюряга. Четвертак, так сказать, на всю катушку. Под Воркутой чалил… А тута и война. Я начальству бумагу: так мол и так, желаю родину защищать от захватчиков, кровью вину свою искупить, – Афанасий похлопал себя по карману, ища табак, что привезли ему гости. Курил он в основном самосад, а тут махорочка – вроде праздника.

– Курить хочу.

– Потерпи, – отозвалась Катерина, – на дворе покуришь, а то насмолишь тут – не продохнёшь.

– Я в избе не курю, – обиделся Афанасий, – я бы на воздух вышел.

– Сейчас выйдем: наобедались уже! Мне в дорогу пора!

Она посмотрела на пустую миску Алеся.

– Наелся?

– Угу.

– Ты не стесняйся, будь как дома!

– Ну и что, – обратилась она к Афанасию, – искупил?

– Чего?

– Позор-то свой, кровью.

– А как же! – воскликнул Афанасий с плохо скрываемой злостью, которая так, видимо, и не выгорела в нём с годами. – В штрафбате. В первом же бою. Нас на немчуру через минное поле бросили. Мы же не знали. Бежим, уракаем. А вокруг: бух, бух, бух. Думал, немцы из пушек по нам снарядами. После боя токо и узнал. Но до траншей мы добрались. Сцепились врукопашну. Когды грудь на грудь – винтовка бесполезна. Ну, разок затвор передёрнешь, на штык возьмёшь. Тут нож молодец. Ну, штык, ежели в руках, отстегной. Суворов верно говорил: видать, сам в таких заварухах бывал. Никогда в жизни такой ужасти не видел. Озверели все: и мы, и они. Дубасим, орём, колем, глотки друг другу голыми руками рвём. Сколько фрицев порешил – не помню. Как в диком тумане всё! Кровища под ногами. Я и склизнул сапогом. Заполошился руками, штоб не упасть. А немец меня тесаком в брюхо! – Афанасий показал, куда и как ударил его немец. – Тесак-то тоже склизнул, не прямо пошёл, а то бы враз кранты! Но внутренности порезал и память вышиб. Очнулся, чувствую – волокут меня. Это уже наши санитары и похоронная команда. В яму сбрасывают. И своих, и чужих. Общая, так сказать, межнародная…

– Интернациональная, – подсказала Катерина.

– Пущай и так. Всё одно – могила. И я замычал. А Полька услыхала. Не то закопали бы вживую…

– Это в Польше было? – спросила Катерина.

– Почему в Польше? – Не-е. В Белоруссии. В болотах.

– А как же полька там оказалась?

– Какая полька?

– Ты же сам сказал?

– А-а! – засмеялся Афанасий. – Это санитарка. Наша Полька. Полина Григорьевна Рускина. Она мне с той поры как сестрица родная.

– Ну, ладно, – Катерина поднялась из-за стола. – Хорошо ты говоришь – занятно тебя слушать, да мне пора ехать!

– Тебя там в городе семеро по лавкам ждут? Ночевала бы! Я бы баньку истопил, спинку бы тебе потёр.

– А есть чем? – заёрничала Катерина.

– Еслиф хорошо погреться, то, может, и будет.

– В том и дело, что «может, и будет», – передразнила она, – ходи лесом – не хрястай, зовёшь бабу – не хвастай.

– Язык у тебя, Катерина, – бритва, – свернул Афанасий лёгкую перепалку.

Катерина торопко обняла его и Алеся, села в кабину. Мужчины помогли ей запустить мотор с помощью рукоятки. Помахав на прощанье рукой, она нажала на педаль газа. Афанасий стоял неподвижно до тех пор, пока было видно удаляющуюся машину. Глаза у него влажно блестели.

– Баба без мужа, что хомут без гужа, – вздохнул он и вдруг заметил рядом Алеся. Лицо его осветилось улыбкой. – Да и мужик без бабы, что гуж без хомута. Идём-ка, Леська, устраиваться!

Они набили душистым зелёным сеном матрацовку и наволочку. Уминая и выглаживая их, устроили Алесю постель на топчане. Из небольшого сундука, обитого полосовым железом, Афанасий извлёк две чистые простыни и серое суконное солдатское покрывало.

– Спать тебе, Леська, будет шибко сладко! Слышишь, какой дух?

Потом Афанасий растопил баню и до сумерек, пока баня не поспела, они пилили дрова. Дело Алесю подручное: на родине заготовкой дров занимались постоянно. Он сразу же удостоился похвалы Афанасия: пилу легко тянет и подаёт.

Поочерёдно они кололи сухие смолистые чурки. И здесь Алесь не оплошал! Подбадривая его, Афанасий заметил: «Лишняя сила на удар уходит. По три-четыре взмаха, когда можно одним. Почему? Чурка на попа ставится неверно. Колоть надо с комля, а не с вершины. Топор в вершине вязнет!»