Порог греха

Перво-наперво показал, как добывать огонь без спичек, а если таковые есть, как разводить его в печурке, разжигать костёр, замешивать тесто, печь лепёшки, варить мясо. До полудня стреляли из ружья и карабина по консервным банкам с разных расстояний. Алесь настолько быстро усвоил стрелковые мудрости, что привёл в изумление наставника: «Дар в тебе с оружием дружбу водить!» А после того как Алесь с тем же прилежанием навострился кидать нож в искусно сделанные козьи и изюбревые головы, а затем и топор, Афанасий сделал вывод: «Хваткий ты, Леська! Всё в тебе на военного человека настроено. Я бы на твоём месте в како-нибудь училище подался. А что? Там ведь на всём готовом: обмундировка, шамовка. Образование опять же дают. Сироте лучшего и не искать. Сам-то ты кем быть мечтаешь?» «Не думал я, дядя Афоня!» «А думать, сынок, надо. Я вот шибко к военному-то делу тянулся, да припоздал: веку маловато было, а горя много. Придавило оно меня. А твоё горе молодое, перемелется. Я тебе передам всё, чё сам могу. В жизни всё уметь надо. Чё лыбишься?» «Ну, вот зачем вы меня учили топор бросать? Ну, пойду я в армию. Где вы видели, чтобы солдаты с топорами ходили? Ножи у них». «А при чём тут армия? Я тебе так, – Афанасий покрутил полусогнутыми пальцами, как будто шар выкатывал, – для развития. А вдруг ты на таёжную жизнь определишься? Я вот на охоте однажды сохатого стрелил. Тот упал. Лежит. Намаялся я, за ним бегаючи. Передохну, думаю, малость у костра, чайком побалуюсь и шкуру стану с него снимать. Развёл огонь, сучья топором крушу, подкидываю. Шумнуло что-то сбоку. Глядь, а сохатяра энтот на ноги вскидывается. Мордой вертит. Храпит. Глазища красные. И на меня. А ружьё моё на кусту висит – не успею достать. И бежать – без пользы. Догонит! В человеке порой тоже, когда смерть в навис, звериный чуй вспыхивает на опасность, на оборону. Без раздумья. Даже и не помню, как закатал я ему топором промеж глаз. Оголоушил лосяру. Он – на колени. Я за нож и к горлу (тут нож впору). Потом в своём конфузе разобрался: когда стрелял, то пулей-то под рога угодил, оконтузил его, а не проверил, понадеялся на одну смертельную пулю (а, скорее, поленился!). Запомни, Леська: тайга оплошным не прощает!»

Время шло. Алесь учился ездить на Каурке, рыбалить на омуте, который Афанасий называл емурином, ставить на предполагаемых звериных тропах разные самоловы, даже доить козу Манерку. Это доярское умельство далось с трудом немалым, потому что дёргать за титьки норовистое рогатое существо у Алеся не было ни малейшего желания! Да не хотел отказом обидеть Афанасия. Тот вволю нахохотался, когда мальчишка, стоя на коленях и преодолевая сопротивление Манерки, казалось, смыслом жизни которой было взять его на рога, тянул её за соски с непреодолимым ужасом на лице: оторвутся!

В этом житейском научении, кровном сближении с природой, её животным миром, растениями, камнями, водой, ветром, снегом Алесю открывалась истина: всё в мире – живое, всё имеет душу, всё требует бережного к себе отношения и не приемлет насилия над собой. Вот та же Манерка. Чего лез к ней медведем? Стоило (дядя Афоня показал) погладить морду, уши, бока, поговорить ласково, морковкой задобрить – и подставляй ведёрко под вымя! А Каурка? Чуть дёрнул за повод, чуть тронул пятками бока («Ну, милый, давай!») – и понесётся жеребец наперегонки с ветром до полной устали, до запала, пока не почувствует лёгкий натяг удил и команды «Стой!». А начни его охаживать плетью по крупу – заржёт, закозлит на месте, на свечу вскинется, лишь бы седока со спины долой!

Атас? Вообще пёс наособинку! Никогда такой собаки Алесь не встречал: воля для него – перво-наперво! Охотится по желанию, лежит, где хочет, спит, где понравится. Живёт на кордоне, никому не причиняя беспокойства. Может часами неподвижно, как изваяние, лежать у входа в избу, изредка широко зевая. Но просить его уступить дорогу к дверям не надо – сам догадается отодвинуться и вообще ведёт себя с учётом действия окружающих. Вдруг исчезнет куда-то, но стоит Афанасию посвистеть – явится как из-под земли: воля-волей, а долг собачий исполнять надо! Ест Атас только из большого алюминиевого таза и берёт пищу из рук. Урони кусок мяса на землю – посмотрит на тебя чёрными укорными глазами («Я тоже человек, только говорить не умею!») и есть не станет.

Если захочет ласки, то не вертится под ногами волчком, как дворняжки, не визжит, не лает, не пытается лизнуть в лицо, что шибко нравится людям, а встанет вдруг преградой на пути и хвостом помахивает. Если обойдёшь его, он ещё раз таким же способом покажет своё желание, но больше навязываться не станет. Горд, степенен, полон чувства собственного достоинства. Чувствует и понимает слово. Алесь никогда не видел и не слышал, чтобы Афанасий кричал или цыкал на него, не говоря уж о попытках пнуть в какой-нибудь ярости: не простил бы Атас такого унижения никогда!