Порог. Повесть о Софье Перовской

Хотя и была нужда экономить каждую копейку, а пришлось-таки взять «ваньку»: столько понакупила всякой всячины — ста шагов не пронесешь, руки пообрываются. Сторговалась с извозчиком за полтину. Думать о деньгах, сквалыжничать на каждом шагу — мало что есть на свете противнее этого. И унизительней! А вот приходится… Денег так мало, а расходы столь велики (траты на еду как раз мелочь, главное — доски, трубы, динамит, всякая взрывная машинерия), что поневоле станешь скрягой, как это ни противно.

В поисках денег пришлось однажды на отчаянное даже пойти. Не успели купить дом у Кононова, сразу — же и понадобилось заложить его — и это в разгар подземных работ в галерее! Риск был чрезвычайный: ведь заочно, без предварительного осмотра дома, денег под заклад никто, конечно, не даст… Но положение было безвыходное, и Гартман попросил одного оборотистого соседа подыскать богатея, который согласился бы дать заем. Думали, дело не скоро сладится, а сосед оказался расторопным не в меру. Дня через два явился: так, мол, и так, нашел купчиху с деньгами, требуется, осмотреть недвижимость — купчиха так стало быть, рядилась.

Уж и натерпелась тогда Соня страху: дом-то не готов был! Чулан землей завален, в горнице люк, дурак и тот заподозрит неладное. Что было делать? Дальше кухни Соня его не пустила — дескать, знать ничего не слыхом не слыхивала; ужо сам придет — с ним и говорите. Помыкался с нею сосед да и махнул рукой на такую бестолковщину, убрался восвояси, пообещав прийти в другое время, авось тогда хоть хозяина застанет… А «хозяин» — он же, за перегородкой, все это время отсиживался!

Всю ночь таскали землю из чулана во двор, при дом в божеский вид, а наутро Гартман сам к сосед побежал: не угодно ли домишко осмотреть, да поскорее, а то деньги, тысчонка эта, вот так нужны, без них и не осилить проклятущий ремонт! Дело прошлое, сейчас смеяться можно, но факт остается фактом — от хорошей жизни на такой гибельный риск не пойдешь…

Обшарпанная, с налипшей по бокам грязью коляска тем временем тряслась нещадно по булыжнику. Только Соня заметила, как изменилось все вокруг. Что солнца не стало да небо превратилось в одну сплошную тучу, это было, но куда вдруг подевался снег? Может, и не было его? Или почудилось, может, со сна?.. Мостовая совсем расквасилась — сплошная каша. «Зима, прости господи!» — ругнулся в извозчик. Ей не терпелось за город побыстрей выбраться, теплилась еще надежда, что это только здесь безобразие такое: столько копыт, колес, столько ног! — а там — как был снег, так и остался лежать. Вот бы!..

Ладно, сказала она себе, чему быть, того не мин и нечего мытарить себя до срока! Нужно отвлечься… корзину вот с яйцами надо бы взять на колени, немилосердно трясет. Она подняла с загаженного пола корзину, но лени ее не решилась поставить, держала на весу. Совсем питерская погодка, подумала она со злостью; и небо такое подлое, лживое!

Но хватит, сколько можно об одном и том же? И при чем здесь непогода, будто только от ненастья эта тяжесть на сердце? Как ни юли, какого там туману ни напускай — от этого все равно не уйти, пока не решишь, с кем — с теми или с этими — назначено тебе судьбой шагать дальше. Да, сказала она себе, да: в конечном счете все зависит от того, сумеешь ли ты когда-нибудь одолеть этот порог, одолеешь ли его… Неужто никогда не было у тебя в жизни задачки такой трудности? А что, пожалуй, не было. Разве что однажды, когда уходила из отцовского дома. В тот момент тоже нужно было решать для себя главное, решать и решаться… Нет, все-таки тогда было проще, подумала она. Тогда она действовала импульсивно, подчиняясь только чувству. Отец смертельно обидел ее, она не могла снести это, не захотела. Тут толчок был, непосредственный повод…

Словно видела она себя ту, семнадцатилетнюю. Позавидовала даже: сколько решимости было в ней в ту пору] Впрочем, может быть, только в юности и возможна такая безоглядность в решениях, как знать…

Вообще-то отец всегда был чужд ей. Не то чтоб он был очень суров с нею — нет, скорее он вовсе не обращал внимания на детей. Лишь в самом раннем своем детстве она могла отыскать два-три случая, когда бы он поговорил с ней, а уж потом, когда после покушения Каракозова его сместили с высокой должности столичного губернатора и упрятали в какую-то безвестную канцелярию министерства внутренних дел, об отцовской ласке и мечтать не приходилось. Вечно злой, раздражительный, он даже за столом (собственно, только во время обеда дети и видели его) капризничал: и это ему невкусно, и то ему скверно, мама, бедняжка, не знала, как ему угодить.