Порог. Повесть о Софье Перовской

Нет, это невозможно. Кто угодно может быть легкомысленным или неосторожным, забывчивым, кто угодно — только не Михайлов. Тут что-то другое; определенно другое. Скорее всего просто стечение подлых обстоятельств —: разве так не бывает? А еще вернее — нежелание подвергать других риску. Почему на опасное должен идти кто-то — не я? Это всегда было главное в нем — брать на себя самое трудное, самое сложное. «Не забывай своих обязанностей», — такое напоминание постоянно висело у него над кроватью. О, эти его обязанности, ни числа им не было, ни предела! Без преувеличения, к нему сходились начала и концы любого предприятия. Когда он успевал делать все то, что он делал? Неутомим, неистощим, вездесущ и всеведущ. Притом все делалось им без натуги, будто он не чувствовал ни тяготы, ни напряжения; никогда он не суетился, не спешил, но за что бы он ни брался, все исполнялось самым совершенным образом. Как он не щадил себя, так же точно был требователен и к другим. «Ты должен, а потому ты можешь!» — не уставал он повторять всем и каждому. В устах кого другого такая фраза почти наверняка вызвала бы раздражение: чего он, дескать, командирствует? По отношению же к Михайлову (хотя подчас он резок был и категоричен) подобная мысль даже не возникала. Он был моложе многих, но его старшинство признавалось безусловно. Все дело тут в том, видимо, что в нем самом не было и тени так ненавистного всем генеральства. Да, он, как никто, умел всецело подчинять себя организации, ее потребностям. Когда он говорил, что если бы организация приказала ему, к примеру, мыть чашки, он принялся бы за эту работу с — таким же рвением, как за самый интересный умственный труд; или — что если бы его вдруг заставили писать стихи, то он не отказался бы и от этого, хотя и знал бы наперед, что стихи выйдут невозможные, — все это были не просто слова: в этом была вся сокровенная его суть.

Из многих — по разным поводам — доверительных разговоров с ним один особенно почему-то запомнился Соне. Это когда в московском, «сухоруковском», доме он, вспомнив о Соловьеве, сказал вдруг, что больше всего на свете страшится одиночного заключения; это хуже, чем смерть. Тогда она восприняла это его признание чисто эмоционально и потому уловила только верхний слой; да, говорила она себе, одиночество, да еще долгое, совсем не каждый способен выдержать, тут надобен особый склад души… И только теперь, пожалуй, вполне постигла истинный смысл сказанного им. Он потому не мыслил для себя насильного одиночества, что не может работать один. Да, да, все именно так: его стихия— сплоченная, объединенная мысль и воля, здесь он черпал силы, и веру в победу, и умение быть незаменимым в любом стоящем начинании. Удивительная ясность и последовательность была присуща ему во всем. Не разбрасывался по сторонам, не уходил в мелочи, тотчас схватывал сердцевину вопроса, — как ему удавалось это?.. Ах, Саша, милый Саша, знал бы ты, как не хватает нам тебя… твоего ума и твоей опытности… и вечно озабоченного твоего строгого прищура, который делает тебя много старше неполных твоих двадцати пяти… Что и как теперь будет без тебя?

Первая забота Исполнительного комитета теперь — Клеточников, которого Михайлов берег пуще глаза своего. Встречи их происходили на особо секретной квартире, где поселилась средняя из сестер Оловенниковых — Наташа. Наташу не загружали никакими больше делами, да и жила она совершенно затворнически. Квартиру посещали лишь два человека: «жених» Клеточников и Михайлов под видом «дяди». Но случилось так, что вскоре после ареста Михайлова тяжело заболела Наташа, — квартиру пришлось ликвидировать. Сейчас для свиданий назначена квартира Колодкевича, что и само по себе небезопасно (ведь Колодкевич вел с десяток и иных дел, по каждому из которых легко мог оказаться на полицейском «крючке»), вдобавок — не один он встречался с Клеточниковым, а и Баранников, и Корба, и Желябов, — словом, многие, слишком многие. Это откровенно пугало Соню. Она не раз затевала разговор, что нужно — как прежде, при Дворнике — нанять специальную квартиру и поселить там специального челрвека. Да, соглашались с нею, нужно, очень нужно; но вплотную так никто и не занялся этим…

11

Обычно Желябов вскакивает чуть свет и тотчас убегает, не всегда успевая попить хотя бы чаю. Нынче он проспал, уже развиднелось за окном, а он все спал, и такое безмятежное, такое кротко-покойное было у него лицо — Соня пожалела его, не стала будить. Боясь потревожить его, она лежала не шевелясь, затаив дыхание даже, и всматривалась и смягченные сном черты родного лица. Глядя на спящего, обыкновенно легко представить себе, каков он был ребенком; когда человек спит, годы словно отступают, и в лице его, помимо воли, что-нибудь да обязательно проступает детское; в Желябове же она ничего этого не умела разглядеть: даже и во сне, даже и смягченное, у него было властно-строгое лицо взрослого.