Порог. Повесть о Софье Перовской

И действительно: ведра словно полегчали сразу. Вся в мыслях своих, она уже как бы и вообще не замечала того, чем занимается сейчас, делала все автоматически. И когда Исаев спросил ее, не устала ли она, с чистым сердцем сказала ему в ответ: «Нет, Гриша, не устала…» Он посмотрел на нее как-то странно (должно быть, не верит, вот чудак), и она сказала: «Честное слово, Гришенька». Даже и улыбнулась еще. «Я ведь крепкая, ты не думай!» Он покачал головой, все равно не поверил.

Она думала о чайковцах: первый ее кружок с широкими политическими устремлениями, первая любовь ее. Сперва и не понять было, отчего это вспомнилось вдруг такое далекое, вроде бы не было тут связи с сегодняшними трудными ее мыслями. И только теперь вот, стоило отвлечься на минутку, догадалась наконец, в чем тут дело. Ну конечно же, память не случайно набрела на безмятежные те дни! По контрасту, вероятно. Но тут еще и другое было. Отчего-то казалось ей, что достаточно прикоснуться к тому живительному роднику, и она сумеет, хоть немного, понять, постичь свою нынешнюю неудовлетворенность…

Да, вот уж действительно золотое времечко было! Ясное, чистое, как стеклышко! Пусть и наивное в чем-то, пусть, но какое все-таки счастье, что судьба не обошла ее, не обделила своими милостями!..

Сегодня, столько лет спустя, многое из того, чем они жили и что делали в то время, виделось ей в другом как бы свете. Не то чтобы их деятельность казалась ей теперь малозначащей — это, разумеется, не так, совсем не так. Она и по сей день считает, что вся их работа по саморазвитию членов кружка, по выработке в них сознательного взгляда на предстоявшую им революционную борьбу важна до чрезвычайности, — ведь чтобы не дрогнуть в серьезную минуту, прежде всего нужно отчетливо знать, чего хочешь и куда идешь, настоятельно нужна предварительная, притом весьма глубокая, работа мысли в этом направлении. Она по сей день неколебимо убеждена в том, что и непосредственно практическая работа чайковцев — касалась ли она печатанья и широкого распространения «тенденциозной» (как квалифицировали ее впоследствии в обвинительном акте по процессу 193-х) литературы или была направлена на пропагаторство в студенческих и рабочих кружках, — вся эта работа грандиозна по своим масштабам и, главное, по своему значению для будущего: из всех этих дел, как из почки, проросло древо сегодняшнего движения. И все-таки, как ни первостепенна эта их многообразная работа, куда более важным для Сони было сейчас другое — тот нравственный климат, в котором чайковцы жили и действовали, то, что ныне, спустя годы, она, не боясь быть заподозренной в выспренности или излишней восторженности, определила бы, пожалуй, как стремление к кристальной чистоте помыслов, к личной святости каждого.

Да, прошло достаточно много времени, чтобы спокойно оценить былое. И чтобы понять, отчего вышло у них все так, а не иначе.

Легче всего было объяснить это тем, что будущие чайковцы (и женский кружок Корниловой, из которого вышла она, и кружок Марка Натансона) взросли на идеях этического социализма. Но такое объяснение было бы если не совсем неверным, то, во всяком случае, неполным; да и слишком оно на поверхности лежит. Тут, безусловно, иная причина. Иначе ни За что не понять, почему некоторые кружки, существовавшие примерно в то же время, нечаевцы к примеру, зиждились на других — и таких несхожих! — основаниях. Возможно, в момент своего возникновения чайковцы и сами до конца не осознавали этого, — и тогда можно лишь удивляться безошибочности их нравственного чутья, — но сейчас у Сони не было ни малейшего сомнения в том, что как раз нечаевщина и заставила чайковцев обратить столь пристальное внимание на этическую сторону взаимоотношений.

Да, да! Именно нечаевщина. И именно заставила. Иезуитские ухватки, аморализм, возведенный в принцип, лживость и вероломство, пропитавшие насквозь нечаевскую организацию, — все, решительно все вызывало у чайковцев не просто даже неприятие — отвращение.

«Нравственно все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему». Чудовищно слышать подобное из уст человека, всерьез считающего себя революционером! Даже если специально задаться целью скомпрометировать, опорочить революционное дело, худшего не придумаешь. Гнусный поклеп. Истинные революционеры ничего общего с этим не имеют. Прежде всего, мы люди и потому не должны, не вправе чувствовать себя стоящими выше законов нравственности и гуманности, а следовательно, свободными от них. Скорее наоборот: именно мы всегда и во всем должны быть образцом человечности.