Порог. Повесть о Софье Перовской

Уходя, Сергей сунул ей только-только отпечатанную, еще Пахнувшую типографской краской брошюру свою с весьма недвусмысленным названием «Смерть за смерть». Соня боялась, что обнаружит в ней мысли, с которыми не сможет согласиться. Она тотчас прочла брошюру, но, видит бог, не нашла в ней ничего такого, что вызвало бы у нее хоть малейшее возражение. Кравчинский прямо и открыто провозглашал (а брошюра предназначалась для широкой публики), что программа социалистов — это борьба на экономической почве, что политические убийства вовсе не метод их борьбы, что это лишь отдельный эпизод, вызванный гонениями правительства. Да, все это полностью соответствовало ее тогдашним взглядам.

Но особенно поразило Соню, щемящей болью отозвалось в ней одно признание Кравчинского, очень личное признание сильного и честного человека, который волею обстоятельств вынужден был преступить законы человечности, — она и сегодня, кажется, могла бы слово в слово повторить сказанное им. «Убийство — вещь ужасная! Только в минуту сильнейшего возбуждения, доходящего до потери самосознания, человек, не будучи извергом, может лишить жизни себе подобного!..»

Читая эти строки, Соня плакала. Она точно заглянула в душу Кравчинского и поняла, какую тяжкую — без преувеличения, трагическую — ношу взвалил он на свои плечи. Даже боль сопереживания — ничтожная частичка того, что испытывал Кравчинский, — была непереносима.

Незаметно для себя она другими как бы глазами стала смотреть на происшедшее. Она готова была забыть, что так еще недавно заклинала товарищей, того же Кравчинского, отказаться от своих намерений. Она не видела и того (или не хотела видеть?), что разговоры об их приверженности экономической борьбе попросту самообман, а в действительности, казнив Мезенцева, они тем самым уже вступили на путь столь презираемой ими «политики». Невероятная вещь, но она не задумывалась в те дни о последствиях, о тех роковых последствиях, какими чреват новый путь. Ей начинало даже казаться, что устранение Мезенцева (если, конечно, видеть в этом меру крайнюю и исключительную) — весьма и весьма полезный урок, преподанный правительству, урок, который кого угодно способен привести в чувство.

Сколько дней она была в Петербурге? Неделю? Благословенные, счастливые дни. Те не часто выпадавшие в ее жизни дни, когда она была в полном ладу с собой и своею совестью. Пьянящее, восторженное ощущение своей сопричастности, общему делу, безусловной своей нужности, владевшее ею в те дни, не оставляло места для сомнений. Да и то сказать: какие могли возникнуть сомнения или опасения, если вопреки всем ее, былым страхам, «общество», судя по многим признакам, отнеслось к событию 4 августа с нескрываемой симпатией! И столь велика, столь непоколебима была их уверенность в своей неуязвимости — однажды отправились даже все вместе (человек десять-одиннадцать, народ все нелегальный) в Мариинку, где в тот вечер давали «Пророка» Мейербера. Кравчинский — это была его затея — закупил литерную ложу, всю, целиком: дескать, здесь безопасней, чем на галерке, меньше подозрений…

Черта с два — меньше! Отдельно от всех, у самой сцены, на виду у всего зала! Играя с опасностью, еще и шутили в антрактах: дорого, мол, дали бы жандармы за удовольствие разом захватить всю честную нашу компанию… ах, не было тогда на нас Саши Михайлова — уж он бы, извечный враг всякого легкомыслия, устроил нам знатную выволочку! Да, все были веселы и счастливы — то ли от дивной музыки (Соня лет пять уже не была в опере, в последний раз слушала "Аиду"), то ли от возбуждающего небрежения опасностью, или попросту от неосознанного упоения своей молодостью. Как бы там ни было, Соня и по сей день была благодарна Кривчинскому, который таким вот образом решил отметить ее отъезд в Харьков.

Утром она уехала в Харьков для устройства побега политических арестантов из централа, а уже через месяц начались осенние, 1878 года, массовые аресты, которые поставили под угрозу само существование «Земли и воли». Взяты были Малиновская и Коленкина, Ольга Натансон, Оболешев, Трощанский, Адриан Михайлов — всех не перечесть. Чудом спасся уже схваченный было Александр Михайлов, счастливая случайность уберегла Плеханова. Миловала судьба и Кравчинского (только после этих провалов, кстати, удалось отправить его, да и то чуть не насильно, в Швейцарию). Удар был жесточайший, ибо нанесен был в самое сердце организации. Оставшиеся на свободе не имели ни денег, ни новых паспортов, они не могли даже связаться с товарищами, находившимися в отъезде, так как не знали их адресов. Такая дезорганизация грозила новыми, еще более страшными провалами. Полный крах был бы неминуем, если бы не железная хватка Саши Михайлова, который тотчас взял все дело в свои руки.